Владимир Короткевич - Предыстория

— Да нет, я не хочу. А почему «надо».

— А знаете, иногда сидит внутри у человека другой маленький человечек. Он перед опасностью вечно царапает по душе пальцем, и его обычно заливают вином: пей, дескать, скотина, и не рыпайся. Так вот, если он молчит, значит, и не трогайте его, нечего зря поить.

Анжелика принесла завтрак, вышла, и за дверью послышался ее голос, буркнувший довольно громко: «Шляются тут ни свет ни заря».

Ян смущенно извинился и добавил, что она очень добрая, вообще-то, старуха и только сейчас…

— Ладно, ладно, — захохотал Паличка, — правильно, нечего зря шляться. Ах, старуха, ах, языкатая, черт ее возьми совсем.

Оба секунданта принялись за еду, и когда Ян вошел после ванны (простого обливания из ведра на дворе), то увидел картину, которая не могла не понравиться. Вялый Марчинский сосал куриную ножку и прихлебывал вино из рюмки. Паличка же ел и пил с усиленной быстротой, и все булькало, скрежетало и кряхтело за его зубами в глотке. Он поел с ними и почувствовал себя совсем и совсем хорошо. Паличка с удовольствием смотрел на него и пошутил: «А что, бравые парни, побьем мы супостата?»

— Так точно, — ответил Ян. — Посмотрите-ка сей документ.

Паличка взял завещание, прочел, расписался за свидетелей и передал Марчинскому. Тот лениво подмахнул внизу какой-то крючок. Паличка взял у него бумагу и стал читать вполголоса: «Завещание. Я, Ян Вар, бакалавр университета в Свайнвессене, зная, что жизнь наша подвержена случайностям, и желая обеспечить за родными весь свой капитал, составил это завещание в присутствии свидетелей. (Паличка глубокомысленно улыбнулся и указал на себя и Марчинского.) Это значит, я-то свидетель и, значит, ручаюсь, документ, ишь ты… М-м-м. Находясь в здравом уме и твердой памяти… это очень хорошо, когда ручаешься, что у человека есть здравый ум и твердая память. У девяноста моих знакомых из ста этой роскоши не наблюдается… М-м-м. Что? Вы завещали сто золотых монастырю нашего тезки с нимбом на башке? Зачем? Кормить какого-нибудь толстого борова. Плюньте. Лучше раздайте эти деньги нищим, так-то оно будет полезнее, мой дорогой. Я зачеркиваю. Это тоже, это тоже. Ну зачем монастырям и церквям деньги. Они и так берут налог со всей нашей жизни, с рождения и смерти, крещения и женитьбы. А к этому еще и сотни праздников, которые вы за свою жизнь встречали. Так нельзя. С остальным вполне согласен… Перепишите, Ян».

В словах Палички чувствовались такое убеждение и такая безапелляционность, что Ян, сам невольно поддавшись его настроению, переписал завещание, приняв во внимание поправки Палички. Когда он заканчивал последнюю строчку, какой-то звук поразил его слух, звук, который он слышал уже давно, но на который не обращал внимания. Он сложил лист и поднялся с места. Паличка и Марчинский, уже давно одетые, ждали его. Когда он натягивал плащ, стекла опять тревожно зазудели, а еще через секунду донеслось: бум-м.

— А это еще что такое? — встревоженно спросил Ян, и Паличка равнодушно ответил:

— А черт его знает что. Это палит Золан — вещь небывалая… то ли салют какой, то ли (слышите выстрелы?)… Так вот, то ли салют, то ли сбежал какой-нибудь счастливец из 4-го равелина (там сидят самые важные), то ли они сошли с ума и начали расстреливать честных граждан не в подвалах Тайного Совета, а прямо во дворе Золана. Черт их знает, им все может взбрести в их тупую башку.

— А разве у нас существует расстрел? Ведь закон возбраняет смертную казнь над всеми, кто не вор и не убийца.

— Боже, какое блаженное неведение. Можно подумать, вы свалились с луны, — отвечал иронически Паличка. — Да у нас только крупные воры и убийцы могут быть прощены, а уж мелочи-то и надеяться не на что.

— Это арестант, — произнес Марчинский, и глаза его на мгновение вспыхнули. — Когда мы ехали по городу, этот «бум-м» прожужжал нам уши. Рассказывают, что из 4-го равелина убежал какой-то смелый бандит и вот за ним сейчас охотятся. Должно быть, он не успел далеко убежать, и его так или иначе схватят.

— А пушка почему стреляет? — спросил Ян, оживившись.

— Дают знать. Крепость бьет тревогу.

— Неужто из-за одного узника стоило поднимать такую тревогу? — удивился Ян.

— Стоило, — сказал Марчинский, — вы ведь не слышали этих сигналов прежде? Нет? Ну так знайте, что это вещь крайне необычайная.

— Да, — задумчиво проговорил Паличка. — Уже восемнадцать лет как никому не удается бежать из Золана. Это, очевидно, какой-то необычайно смелый человек. Он бежал оттуда, откуда и червяк бы не вылез. Они бьют тревогу, слышите?

Снова прозвучало однотонное «бум-м» и зазудели комариным писком стекла.

Ночь, которую так тревожно переживал Ян, была гораздо менее приятна для другого человека на другом конце города. Этот человек лежал не на удобной кровати, а на охапке соломы на полу, и не в уютной комнате, а в камере 4-го равелина Золанской цитадели.

Уже четвертый месяц сидел здесь Ян Коса, съедаемый клопами, и все ждал, ждал чего-то, хотя надеяться ему было не на что. Он сделал многое за последние два года своей жизни. Он был в организации «длинных ножей» и отправил на тот свет, как выяснило следствие, около тридцати врагов.

Они недосчитались и половины, и Ян был рад этому. Иначе его давно бы отправили на тот свет. Он укокошил барона Таннендорфа, он сжег весь хлеб в Жинском маентке самого Нервы, ограбил три почты, убил сборщика налогов — чего ему ждать. И в довершение, когда в Липицах вспыхнул бунт, его схватили как главаря. Все было бы хорошо, но обещавшие помощь хуторяне с Млатской долины в решающий момент струсили, не прислали помощь, предали бедняков в руки врага. Сволочи. А ведь они обязаны ему многим, он честно отдавал округе две трети добычи. Он знал, кто это сделал, знал, но сделать уже нельзя было ничего. А с каким бы он удовольствием рассчитался кое с кем из этих скотов. Теперь нельзя, теперь уже ничего не сделаешь, теперь жизнь кончена. За десятую часть этих преступлений грозила казнь, теперь вопрос только во времени. Это может случиться сейчас, а может и через месяц. Боже, лучше бы уж сейчас. Но они ждали, они требовали, чтобы он выдал «длинных ножей». Они считали их шайкой со страшным и наивным названием, а он знал, что это — свои простые парни, мужики, как он, и выдать их нельзя — нельзя ни за что.

Он лежал и скрипел зубами от ярости. Он не мог больше ходить, ноги делались ватными и не держали его. Восемь шагов вперед, восемь назад, от параши у двери к правому углу у окна. Это страшное дело, еще хуже допросов. Он скоро опустился, его большое тело органически не выносило бездеятельности. Это ужасно. На допросах веселее, там на тебя кричат и ругаются, а ты отругиваешься. Там муки, которые трудно вытерпеть, не обезумев. Он не безумец, он вынес то, что многим было не под силу. Правда, последний допрос был труднее всего, они почти сломили его, они отступились именно тогда, когда он уже готов был оговорить — и других, и себя, — чтобы хоть на пять минут откупиться от мучений. Он чувствовал, что если допрос повторится, пока он не пришел в себя, тогда все кончено. Он не боялся мучений, он боялся оговорить себя. Этот омерзительный страх он испытывал впервые, и это было хуже всего. А тут еще он не знает ничего об Агате с маленьким Михасиком. Это дико, это ужасно. Ему впервые пришла в голову мысль броситься с парапета, когда поведут на допрос. Это трудно, но разве легче сделаться подлецом? Ах, как плохо. Бежать! Если бы можно было бежать, имея хоть один шанс из сотни, из тысячи. Но это невозможно, невозможно органически, отсюда выхода нет, и он конченый человек. Ах, если бы хоть день передышки. Тогда бы можно было опять уверить себя, что ты тверд. Он искренне верил в это. У него крепкое мужицкое тело, не то что тело какого-нибудь неженки и белоручки, никогда не видавшего крови и не чувствовавшего палки на своей спине. Он все вынесет, он выдержит все. Только бы один день, только бы день.