Владимир Короткевич - Предыстория

Он уже не лежал, а сидел, уставившись широко раскрытыми глазами в темноту. Эта темнота казалась ему, измученному до безумия человеку, полной кошмаров, диких и бессмысленных. Ему было страшно, как ребенку.

С каких пор гнездился в душе человеческой этот страх? Не с того ли времени, когда предок его, одетый в шкуры, берег огонь в пещере? Только бы не погас, только бы не вкрались вместе с темнотою страшные хищники.

Чтобы избавиться от этих навязчивых мыслей, он опять прилег и попытался заснуть. Что нужно сделать для этого? Кажется, повторять какое-то слово. Какое? Ах, да: держаться-держаться. Нет, ничего не выходит. Сна нет.

Держаться-держаться. Черт побери, держаться. Надо показать этим шлюхам, он… Агата, девочка моя, хоть ты помоги. Держаться-держаться. Ох, тяжело!

Земля родимая, помоги. Зеленые луга, чистая Плынина, Глубокий брод, где купал коней, где потом, окровавленный, носился на конях с хлопцами и палил маентки, где был схвачен. Помоги, сын твой изнемогает. Тяжело умирать. Он ни о чем не жалеет, только бы нож в сальник этому продажному Зразе. Но умереть, солнца не видеть, землю не пахать конскими копытами. Конец.

Держаться-держаться-держаться. И сон вдруг пришел, нежданно, свалил, навалился, лишил силы.

Ему не удалось поспать долго. Сквозь редкую кисею сна он слышал, как щелкнул и с лязгом вылетел замок из пробоя, потом дверь открылась. Кто-то вошел и стал над ним. Он застонал и повернулся.

Тюремщик Обахт, необычайной силы кривоногий человек, довольно долго стоял над спящим и прислушивался. Тот стонал, скрипел зубами, метался во сне, и Обахт с удовольствием отметил это. Он ненавидел заключенных и с особой злобной радостью неудачника ставил им преграды в мелочах, тиранил всячески, измывался над ними с тупой злобой животного, получившего власть над умными людьми, которые в обычное время и на порог бы его не пустили. Исключение он, Обахт, делал для отпрыска древнейшего рода, четыре раза давшего магистров ордена, к Роланду фон Марцеллин, сидевшему в угловой башне в комфортной камере за заговор аристократов против Нервы. Было и другое исключение, неизвестный человек за номером, пугавший Обахта своей безумной страстностью и бешеным пафосом, с которым он уже десять лет регулярно кричал свои тирады, не надеясь, что их кто-либо услышит. Поговаривали… а, впрочем, об этом не стоило говорить.

Обахт быстро отвязал веревку, на которой он спускал пищу в четыре каменных мешка в башне святого Фомы, соединявшихся с миром только через эти дыры в потолке (там сидели, медленно сходя с ума, четверо самых опасных — опытные заговорщики, вожди прошлого восстания, для которых Нерва посчитал слишком большой милостью немедленную смертную казнь) и положил эту веревку у двери в таком положении, будто она случайно отвязалась и упала. (Нерва был умница, и Обахт восхищался им.) Потом он засветил каганец и только тогда растолкал спящего.

— Приготовься, — процедил он, — этой ночью за тобой придут. Это уже последний допрос.

Он помедлил, видя, что заключенный с трудом отрешается от сна и сонно моргает глазами, и повторил сказанное, потом прибавил:

— Учти, допрос будет с пристрастием. Высшая ступень. Это уже последний. Наутро или под вечер будет тебе крышка, если не окажешься сговорчивее. Тебе сделали милость, дали свет на эту ночь. Вот.

Он улыбнулся, видя, как сидящий человек, несмотря на все усилия, не смог сохранить на лице маску равнодушия, и добавил:

— Итак, допрос будет милосерден. Он, возможно, еще до казни избавит тебя от необходимости мучиться. Есть вода, свет и хлеб, прямо по-пански. Ты ведь хотел стать паном, холуй, сознайся в этом хоть теперь. Ну вот, можешь стать им. И все же я бы советовал тебе быть посговорчивее. Нет? Ну-ну. Оставайся, подумай маленько. За тобою зайдут через два часа.

Он вышел. Ян Коса в ужасе взметнулся на ноги и пробежал по камере несколько раз. Кончено, кончено. Ох, хотя бы смерть поскорее. Рассчитать силы, может, их хватит, чтобы умереть достойно. Нет, вот если бы удалось миновать охрану на стене и спрыгнуть вниз. Разбиться, ох, какое счастье!

Когда человек сам себе желает конца, он страшнее всего. Коса был сейчас именно таков. Он смотрел блуждающим взглядом, метался как затравленный из стороны в сторону, и тут его глаза остановились в одной точке, зрачки сузились до предела: он увидел веревку. Острая радость полоснула по сердцу: вот оно, избавление. Забыли, забыли веревку. И тут уж другая мысль, осторожная и холодная, трезво прокралась в голову и зашептала там: нет, это не нечаянно, это не может быть нечаянно.

А дикая радость все говорила, заглушала другие мысли и толкала, толкала к веревке. Он поднял ее и машинально посмотрел вокруг, раздумывая, где бы ее укрепить. Крючка нигде не было, но над самой дверью чернел отдушник. Над дверью — это плохо, он может посмотреть в глазок. Снимут, откачают. Но раздумывать было некогда. Он поставил камень, служивший ему стулом, на попа, взлез на него, закинул веревку на отдушник и сделал на конце тугую петлю… Скорей, скорей. Он прислушался, тюремщик не отошел далеко, он в каких-нибудь пятнадцати шагах. Он может вернуться. Нет, он не вернется. Это задумано заранее. И вдруг в мозгу пронеслась шальная мысль. Он отогнал ее, она возвратилась: «А что если…» Он мотнул головой, опустил петлю пониже и, оттолкнув камень ногами, повис, болтаясь в воздухе, раскачиваясь, как гигантский маятник.

Обахт, отойдя на десять шагов, притаился у стены и стал ждать. Он благоговел перед Нервой, его собачья преданность находила гениальной эту подлую выдумку. Расчет верен, тот повесится скорее, чем повесили бы его, он не захочет ждать, пока он, Обахт, вернется за веревкой. Он ждал, как ему казалось, целую вечность, и пот уже выступил у него на лбу, когда он услышал в камере шорох, потом падение чего-то тяжелого (ага, упал камень — отметила послушная мысль) и потом сдавленный короткий не то стон, не то хрип. У Обахта яростно заколотилось сердце. Так и есть: это дерьмо повесилось и теперь качается там. Интересно, пора ли уже зайти, успел ли он умереть. Наверное, да, а если и нет, то можно будет при надобности дернуть его за ноги. Он правильно понял приказание кульгавого Патша, коменданта цитадели, отданное намеком. Наверное, никто другой не понял бы его, и значит, вакантное место надзирателя теперь за ним. Он был счастлив. Из камеры донесся опять какой-то стон-всхлипывание. Черт возьми, эта собака долго не кончается, надо ему помочь. И Обахт опрометью бросился к дверям камеры. Приоткрыв глазок, он увидел ноги, судорожно плясавшие в воздухе. Очевидно, он не заложил веревку за ухо и теперь мучается дольше, чем было бы нужно. Что делать, опытности в таком деле нет ни у кого. Редко кто вешается дважды в жизни. Он сам засмеялся собственной шутке. Но отчего он так долго не вытягивается? Надо, очевидно, дернуть за ноги. Думать было некогда. Обахт отворил дверь и бросился в камеру.