Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Я тоже видел сон, престранный сон, — промолвил Иенач. — Не знаю, слышал ты или нет, что в Куре сейчас подвизается некий астролог и некромант из Венгрии. Последнее собрание синода тянулось без конца, и как-то ночной порой я разговорился с этим чернокнижником — мне хотелось узнать, в чем суть его магии.

— Бог с тобой! Астрология!.. Ты же духовное лицо! — в ужасе вскричал Вазер. — Она убивает свободу воли, основу всех нравственных качеств! Я решительный сторонник свободной воли.

— Весьма похвально с твоей стороны, — невозмутимо промолвил Юрг, — к слову сказать, мне не удалось выведать у чародея ничего определенного и существенного. Либо сам он мало знал, либо боялся, как бы я его не выдал. А сейчас мне приснилось, будто я приставил кинжал к его груди и настойчиво потребовал, чтобы он предсказал мне мою судьбу. Наконец он решился и, торжественно возгласив: «Смотри, — вот твоя судьба!» — отдернул завесу со своего магического зеркала.

Сперва я ничего не увидел, кроме солнечного озерного ландшафта, потом проступила поросшая зеленью ограда, а на ней с картой Граубюндена на коленях, благостный и бледный, каким мы недавно видели его, Сидел герцог Генрих Роган.

За такими разговорами приятели проехали немалый конец по пыльной дороге, которая идет в гору, пересекая Вальтеллину, и вот вдали уже блеснули замок и стены города Морбеньо.

Теперь Иенач пристально вглядывался в последний изгиб тропы, плавными поворотами подводящей к городку. Там темной точкой маячил всадник.

— Право же, тебе везет на знакомства, — воскликнул граубюнденец. — Нам навстречу едет патер Панкрацио, — тому лет десять назад он был монахом в Альменском капуцинском монастыре и духовником в Казисской женской обители. Монастырь его мы упразднили. Будь все капуцины такими честными граубюнденцами и веселыми малыми, как он, мы бы их пальцем не тронули. С тех порой пристроился у орденской братии где-то на берегу Комо и ведет бродячую жизнь, проповедует и собирает на бедных в здешних местах.

— Я его немного знаю, — заметил Вазер. — В прошлом году он явился в Цюрих за пожертвованиями для лишившихся крова жителей вашего города Плура, засыпанного обвалом. При этом он в прочувствованных выражениях доказывал, что такие бедствия имеют и хорошую сторону, — люди забывают все, что их разделяет, и по-христиански протягивают руку помощи потерпевшим братьям. Вскоре мне, однако, попалась на глаза его печатная проповедь, в которой он, призывая покаяться, к великой моей досаде и удивлению, напрямик утверждает, что обвал был предостерегающим перстом божьим и господней карой за терпимость к ереси. А это уже иначе, как преступным двуязычием, не назовешь.

— Кто за это осудит человека практического, да еще капуцина? — рассмеялся Иенач. — Гляди, он пустил своего ослика рысью, — видно, узнал меня.

Ослик, на котором вдобавок было навьючено две полных корзины, так резво трусил им навстречу, что пыль подымалась столбом от его копыт. Но Вазер напрасно ожидал веселого приветствия. Панкрацио перегнулся вперед всем своим коротким туловищем и вытянул правую руку, указывая путникам, чтобы они поворачивали своих мулов.

— Назад, Иенач! Не езди в Морбеньо! — крикнул он, вплотную приблизившись к ним.

— Что это означает? — невозмутимо спросил тот.

— Ничего хорошего! — ответил Панкрацио. — В Вальтеллине не прекращаются знамения и чудеса, народ волнуется, одни стоят на коленях в церквах, другие заряжают мушкеты и точат ножи. Не показывайся в Морбеньо, не возвращайся домой. Поворачивай мула, спасайся, беги в Кьявенну!

— Что? Бросить на произвол судьбы жену? Не остеречь друзей — благородного Александера и добряка Фауша в его горной деревеньке Бульо? Ну, нет! Домой я вернусь, но только через Адду, в объезд городишка. Мой цюрихский приятель, господин Вазер, человек не из пугливых, а тебя, Панкрацио, я прошу оказать мне услугу и поехать вместе с нами. Переночуешь ты у меня. Мои прихожане не такие уж нечестивцы, чтобы ряса францисканского монаха не внушила им почтение.

Подумав, капуцин согласился.

— Так и быть! Сегодня я за тебя заступлюсь, в другой раз ты не оставишь меня, — заявил он.

И они во всю прыть, на какую были способны их мулы, поспешили в Бербенн. И хотя Вазеру не слишком улыбалось стать свидетелем столь буйных страстей, он и виду не подавал, вменяя себе в обязанность оправдать похвалу своей отваге.

Мирный вечерний благовест только что отзвучал в Бербенке, когда они подъехали к пасторскому дому. У порога под низким сводом зеленеющих лоз стоял плечистый мужчина невысокого роста, но строгого вида и с очень приметным лицом, он в раздумье смотрел на свою шляпу, вертя ее так и эдак, разглядывая на свет остроконечную черную тулью.

— Что это ты так глубокомысленно изучаешь, брат Фауш? — вместо приветствия крикнул ему Иенач. — Какая беда приключилась с твоей шляпой? Как будто донышко продырявлено? Видно, впредь она будет тебе служить рупором, чтобы бас твой звучал повнушительнее.

— Посмотри как следует на дыру, Юрг! — озабоченным тоном сказал толстяк. — У нее обожженные края. Это след от пули, которую послал мне вдогонку кто-то из твоих бербеннцев, когда я спускался сюда виноградниками. Понятно, она предназначалась тебе — через ограду видна была только моя голова, а ведь лицом мы с тобой так схожи, что спутать нас не мудрено. Разрази меня гром, если я не откажусь от духовного звания, — запальчиво продолжал он. — Уж очень неравная расстановка сил: нам дано разить лишь духовным оружием, а нашу плоть язвят свинцом и железом.

— Фауш, сын мой, помни, ты дал обет проповедовать Евангелие usque ad martyrium, — раздался глухой голос с темного конца веранды. На скамье перед столом сидел седобородый старик, а прекрасная Лючия потчевала его сассельским вином. Но, едва увидев мужа, она бросилась ему навстречу и, вся бледная, пугливо прильнула к нему, словно ища прибежища от терзавшего ее мучительного страха.

— Exclusive, Блазиус! Exclusive! Вплоть до мученической смерти, но отнюдь не за ее предел, — ответил Фауш, обернувшись к собрату, схватил его стакан и осушил до дна.

Тем временем Иенач познакомил своего цюрихского гостя с ревнителем веры, пастором Блазиусом, а затем, смеясь, отрекомендовал ему пастора Лоренца Фауша как соученика по цюрихской «дыре». Вазер отлично помнил великовозрастного, но весьма посредственного школяра.

— В граубюнденских делах он играл первейшую роль, — заверил Юрг и хлопнул толстяка по плечу.

Капуцин, очевидно, был старым знакомцем обоих пасторов, и Фауш возобновил свою взволнованную речь, обращаясь на сей раз к Вазеру.

— Вот послушай, цюрихский гражданин. Ты в своем благословенном городе честь честью идешь к проповеди и поверх молитвенника целомудренно косишься на приглянувшуюся тебе девушку. А я, злосчастный господний воин, поверишь ли, не могу взойти на кафедру, чтобы озноб не пробрал меня по спине, — все жду, что кто-нибудь из моей паствы всадит мне пулю или нож между лопатками! Но теперь хватит с меня, — продолжал он, входя вместе с остальными в горницу. — После этого, — он показал на дырку в шляпе, — я окончательно решился. Чаша переполнилась. От тетки в Парпане мне осталось двести золотых гульденов — вполне достаточно для почина. Займусь каким-нибудь верным ремеслом и скину этот постылый наряд! — И он рванул с себя пасторское одеяние.