Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Погоди, друг! Мы скинем его вместе, — воскликнул Иенач. — Чаша моего терпения нынче переполнилась тоже!

Но не вражеская пуля гонит меня с кафедры, а дружеское слово. Прав герцог Генрих, — обратился он к изумленному Вазеру. — Меч и Библия несоединимы. Граубюндену нужнее меч, а потому я слагаю духовное оружие и без смущения берусь за мирское.

Сказав это, он сбросил с себя одежду проповедника, схватил висевшую на стене боевую шпагу и опоясался ею поверх тесного кожаного колета.

— Прах вас побери! Вы подаете заманчивый пример! — расхохотался капуцин. — Я рад бы ему последовать, но моя коричневая ряса попрочнее ваших одежонок, почтеннейшие пасторы, и крепче сидит на теле.

Блазиус Александер наблюдал происходящее без удивления, но с явным порицанием. Сложив руки, как на молитву, он торжественно произнес:

— Я же не покину своего поста до последней минуты, usque ad martyrium, до мученической кончины, да сподобит меня господь приять ее.

с пламенем во взгляде пропел Иенач.

— Я кондитерскую заведу, — деловым тоном объявил Фауш, — ну, и вином, само собой, буду приторговывать.

Он уселся за стол, отстегнул от пояса кожаный кошель и, высыпав золотые монеты, принялся тщательно их подсчитывать и складывать в столбики.

А Юрг Иенач обнял только что вошедшую Лючию и в приливе нежности поцеловал ее.

— Я тебя утешу и обрадую, душа моя: твой Георг только что сбросил черную пасторскую рясу, из-за которой близкие твои поссорились с тобой. Мы уйдем отсюда прочь, и все будет хорошо, и через мужа своего ты узнаешь великий почет.

Лючия вспыхнула от счастья, благоговейно и восторженно глядя на своевольное лицо Юрга, дышавшее необузданной радостью. Никогда еще не видела она мужа таким счастливым. И у нее с души свалился гнет смутного страха, все сильнее день ото дня отравлявшего ей жизнь на родине.

— Вот бери, брат Юрг, — покончив с подсчетом, сказал Фауш, — это мой тебе дар в день наречения твоего воином Георгием. Пригодится на коня и доспехи. Трудно лучше поместить капитал! А сам я обойдусь и одной сотней. — И он пододвинул к Иеначу половину своего скромного наследства.

Юрг крепко потряс протянутую широкую короткопалую руку и без особых излияний сгреб деньги.

Тем временем Вазер подсел к отцу Панкрацио в надежде узнать его подлинную сущность. Что-то двусмысленное и подозрительное казалось ему в развязности, зубоскальстве и хладнокровии капуцина. Но непритворная сердечная тревога Панкрацио о судьбе его сограждан-граубюнденцев рассеяла недоверие Вазера, которому осталось только удивляться, как верно тот судит об опасности положения, как зорко подмечает приметы надвигающейся бури.

— Боюсь, что сейчас всем заправляют высокопоставленные господа, то ли испанцы, а то и граубюнденцы, — говорил капуцин. — И вот они ради своих алчных и властолюбивых целей употребляют во зло простодушную и пылкую веру вальтеллинцев. Горе нам! Они раздувают адское пламя и готовятся пролить реки крови, которые поглотят их самих. В Морбеньо прямо говорили, что Робустелли уже выслал своих подручных душегубов вниз, в долину. Дай бог, чтобы эти страсти только померещились трусам итальянцам! А вы, храбрые мужи, запомните одно, — произнес он, вставая и обращаясь к троим грау-бюнденцам, — протестантам больше не жить в Вальтеллине.

Тут подал голос Иенач:

— Не сомневайтесь, братья, Панкрацио говорит правду! Нельзя мешкать ни минуты. Нам надо уходить. Соберем наспех наших единоверцев — не так уж их много — и переправим свою духовную паству — мужчин, женщин и детей — через горы в Граубюнден, а сами вооруженным отрядом прикроем отступление.

Он открыл крышку ларя и стал поспешно доставать оттуда бумаги, одни тут же рвал, другие прятал в карманы камзола.

Услышав разговоры о бегстве, Блазиус Александер покачал головой, взял на всякий случай мушкет и скрепя сердце зарядил порохом из висевшего у него на боку наследственного рога. Потом поставил мушкет между колен и продолжал не спеша, но без перерыва осушать стакан за стаканом, однако его холодный взгляд не загорался от огневой влаги и краска не приливала к его бескровному лицу.

Цюрихский гость пристально следил за ним и наконец, не удержавшись, высказал опасение, что благородный напиток, так обильно потребляемый, ударит господину Блазиусу в голову и в грозную минуту омрачит ясность его разума.

Старик бросил на него пренебрежительный взгляд и ответил невозмутимо, но без тени обиды:

— Я все могу во имя господа, даровавшего мне силу.

— Вот это речь христианина! — воскликнул монах и под звон стаканов через стол протянул руку седому проповеднику.

Над садом взошла луна и ярким светом заливала теперь вершины вязов и густые кроны смоковниц; но в большую, длинную горницу сквозь узкое оконце просачивались лишь скудные лучи, и на каменные плиты пола ложились крестообразные тени оконных решеток.

Лючия поставила на стол итальянскую масляную лампу из кованого железа и, выкрутив фитили, зажгла три ярких огонька, озаривших красноватым отблеском ее прелестное склоненное личико.

Невинные губы улыбались — юная вальтеллинка с радостью готова была покинуть родину вместе с мужем, на чью надежную защиту полагалась вполне. Вазер не сводил глаз с милого облика, озаренного теплым светом, умиляясь детской доверчивости, которой дышали нежные черты.

Как вдруг лампа, задребезжав, рухнула на пол и погасла. В окно грянул выстрел. Мужчины разом вскочили, а юная женщина поникла без единого звука. Смертоносная пуля пронзила грудь кроткой Лючии.

Содрогаясь, смотрел Вазер, как застывает прекрасное лицо, залитое лунным светом; голова умирающей покоилась на груди коленопреклоненного Иенача. Юрг громко рыдал.

Капуцин пытался зажечь погасшую лампу, а Блазиус Александер, схватив мушкет, недрогнувшим шагом вышел в сад, где от луны было светло, как днем.

Убийцу недолго пришлось искать.

Долговязый и нескладный, сидел он на корточках между стволами деревьев, темные курчавые волосы падали на склоненное лицо; перебирая четки, он стонал и молился, а рядом лежал еще дымившийся тяжеловесный пистолет…

Не колеблясь, прицелился Блазиус из мушкета и уложил убийцу выстрелом в висок. А когда тот упал ничком, пастор подошел, перевернул его и, заглянув ему в лицо, пробормотал:

— Так я и думал, — ее брат, скудоумный Агостино!

С минуту он постоял, прислушиваясь. Потом поглядел через ограду и прокрался назад, к дому. До его слуха сквозь тишину ночи донесся неопределенный шум.

— Две птички подали голос, — проворчал он себе под нос, — скоро налетит и вся стая.