Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Пусть это будет в последний раз, Юрг, — срывающимся голосом промолвила она. — Смешай воду с вином, чтобы мы оба отпили из чарки. На прощание! И не терзай ты больше мою душу!

Молча наполнил он чарку, и оба отпили из нее.

Взгляни, видишь, между нами бежит ручей, — вновь заговорила она, — внизу он превратится в бурный поток. Таким же потоком течет между нами кровь моего отца! Не пытайся перешагнуть через него, иначе оба мы погибнем в нем. Пойми меня, — продолжала она, смягчая голос и жестом приглашая его сесть рядом на выступ скалы, — когда я увидела тебя в руках стражников, я поняла — лучше убить тебя собственной рукой, только бы не допустить, чтобы ты погиб позорной смертью. Ты сам дал мне на это право. Ты — моя собственность! Ты обречен мне. Но я с тобой согласна: главный твой долг — перед этой землей, перед возлюбленной землей отчизны. Так иди же, освобождай ее. Но слышишь, Юрг, не пытайся увидеться со мной! Ты не знаешь, сколько я выстрадала, все молодые силы, всю радость жизни я претворяла в черные думы и замыслы, пока сама не стала слепым и безвольным орудием мести. Берегись меня, любимый! Не попадайся на моем пути. Перестань тревожить мой покой.

Так сидели они вдвоем в безмолвной пустыне.

С тех пор как Иенач увидел у герцога дочь синьора Помпео, детская любовь, которую он пронес незабытой сквозь лихие и буйные похождения грубой военной жизни, возгорелась из пепла, а с ней вместе проснулся непокорный дух протеста против выпавшей ему доли. Юношей он считал свое кровавое деяние исполнением справедливой воли народа, с годами и с опытом он понял, что понапрасну запятнал себе руки, и клял это деяние за то, что оно навеки разлучило его с большим и сострадательным сердцем, искони принадлежавшим ему.

А сейчас строптивый дух возмущения и отчаяния подстрекал его во что бы то ни стало овладеть вожделенной женщиной, какой предстала перед ним Лукреция, если же она останется верна себе и погубит его, — торжествуя, пойти ко дну вместе с ней.

Но он подавил искушение. Борьба другого рода требовала, чтобы он всецело отдался ей, сосредоточив все силы и страсти в едином усилии. Да и железная натура его была той закалки, которая из каменных стен безысходности все вновь и вновь высекает искры надежды. Он приучился ни в чем не отчаиваться и ни перед чем не складывать оружия.

Ведь может же растопиться лед в сердце Лукреции! Неужто героическими деяниями нельзя искупить прошедшее? Надо ли признать безнадежной мечту о драгоценнейшей награде в тот миг, когда блистательная стезя славы открывается перед ним?

Да и сама Лукреция была нынче так кротка, а когда протягивала серебряную чарку, ее доверчивые карие глаза смотрели на него взглядом девчурки, некогда среди детских игр избравшей его своим защитником и покровителем!..

Итак, собрав всю волю, он обуздал свою страсть, бережно положил голову девушки к себе на грудь, чуть коснулся поцелуем ее лба и, как не раз говорил плачущей от обиды на него девчурке, сказал и сейчас:

— Не сердись и успокойся, детка! Мир заключен.

Лукреция не в шутку приняла его слова. На сердце ее снизошел покой от мысли, что высшая точка жизни пройдена и лучшим ее достоянием остается память.

И вот она уже долгие месяцы жила за казисскими стенами. В ее умиротворенной душе укреплялось сознание, насколько прав был благочестивый герцог, говоря, что вернее искупить преступление жертвенной любовью, нежели новым злодейством. А просьбы монахинь она отказывалась исполнить из-за ридбергской башни, которая маячила напротив, напоминая ей дни беспечного детства и независимую жизнь владелицы замка в кругу челяди и покорных крестьян. Она тосковала по старым дворцовым покоям, мечтая восстановить там отцовский обиход. И другая помеха потайно гнездилась в ее сердце: не могла она отрешиться от мира, пока Юрг совершал подвиг за подвигом, все выше поднимаясь по ступеням славы.

В молитвеннике, раскрытом перед девушкой на окне, горный ветер давно уже шаловливо перевернул страницы, а Лукреция и не заметила этого. Но вдруг ее грезы спугнул хорошо знакомый голос.

Она выглянула в окно и увидела рядом с привратницей коричневую рясу патера Панкрацио. Его задорное загорелое лицо веселее обычного смотрело на божий свет, и при этом он требовал, чтобы его незамедлительно провели к синьорине: ему нужно сообщить ей радостную новость.

Почти сейчас же он вошел к ней в келью и объявил:

— Радуйтесь, синьорина Лукреция! Вы снова хозяйка Ридберга. Наш славный полковник творит одно похвальное дело за другим во искупление своей старой и тяжкой вины. Завтра из Кура приедут судейские снять печати и открыть перед вами двери отчего дома. Благослови господь ваше возвращение под родной кров!

За лето и осень одного-единственного года герцог Генрих Роган быстрыми и решительными ударами завершил свой поход на Вальтеллину. Свежие лавры четырех побед, редкостных для любого полководца, увенчали его чело.

На сей раз его талант радостно развернулся во всю ширь, ибо воевал он с внешними врагами Франции, а не с детьми одной отчизны на своей же французской земле. Раньше сердце его обливалось кровью, когда он поневоле вел одних соотечественников против других, своих единоверцев-кальвинистов против французов-католиков, ныне же он предводительствовал французским войском, в котором были слиты оба исповедания. Перед битвой под Мор-беньо, где полкам его противостояли превосходные испанские силы, к тому же угрожавшие им с выгодных позиций, он, против галльского обычая, повелел всем своим солдатам на коленях помолиться господу, да поможет он им в ратном деле. Кальвинистский капеллан самого герцога сотворил молитву с протестантами, а католический патер осенил единоверцев своих крестным знамением.

Никогда еще Роган не проявлял себя таким дальновидным полководцем, как на этом труднообозримом, прорезанном ущельями и стиснутом ледниками поле боя. Его молниеносные действия, без промаха бившие в цель, были под стать ни с чем не сравнимой выдержке, которая отличала его аскетическую, беспощадную к себе натуру. Он мог по сорок часов кипеть как в котле, не нуждаясь в освежающем отдыхе.

Две армии наступали на него с двух сторон, причём каждая вдвое превосходила численностью его силы, а он носился вверх и вниз по долине, то бросался навстречу одному противнику, то, круто повернувшись, нападал на другого, пока не вытеснил обоих — испанцев и австрияков — с граубюнденской земли и пока вся нескончаемая долина Адды, вся Вальтеллина, десятилетиями не знавшая хозяина и переходившая из рук в руки, не оказалась во власти его оружия.