Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Ну, что ты, Соргон-Сура! Во имя чего было бы воевать, или, к примеру, чем бы я мог торговать, если бы кто-то не пас, не выращивал скот, а ты не делал кумыс? – Игидэй постарался взять веселый тон, отвлекая старика от горестных мыслей.

– Хе, таких, как я, пруд пруди. Не было бы меня, были бы другие. Никто обо мне не вспомянет и не расскажет. Жизнь-то прошла как бы стороной, будто облако, не давшее дождя. Такое творилось, вечно воюющие народы в степи встали в единый строй, а я ни на пядь не отходил от чанов с кумысом. Прожил свою жизнь подобно самому последнему из рабов. Жил ли я? Может, это мне только приснилось?

Стенания старика какой-то смутной тревогой отозвались в сердце Игидэя. А жил ли он? Чем его вспомнят люди? И правильно ли вздумал осесть, выбраться из стремнины жизни и прибиться к тихому берегу?

– Так или иначе, уважаемый Соргон-Сура, это не ты, а я пришел к тебе, оставив былые пути-дороги. Это я слушаю тебе и ищу утешение. Это я вернулся и прибился к тебе, пытаясь обрести ту жизнь, которую прожил ты. Такая жизнь мне увиделась основой.

Игидэй, преодолевая сомнения, принялся целенаправленно, как все, что он делал, обустраивать свое жилье. А задумал бывший купец заняться выращиванием лучших беговых скакунов! И еще он решил – разводить верблюдов, все еще редких в этих краях, но столь удобных для перевозки груза на дальние расстояния.

И скоро, словно предвестье новой молодой жизни, Селенгинская сторона огласилась нетерпеливым ржанием породистых степных жеребцов и молодых кобыл, а через два-три года здесь уже паслось множество табунов.

Первое время Игидэй, забыв обо всем, с головой окунулся в претворение мечты всей своей жизни. С такой увлеченностью, казалось, он не работал даже в юности.

Но минул еще год, прошли весна, лето, осень, опять наступила тягучая зима, клубясь снегами. Тоска, белая, как все вокруг, стала одолевать долгими зимними вечерами. Обнаружилась накопившаяся за многие годы усталость. Ее, так же, как и жажду, можно было утолить несколькими большими жадными глотками: водами привычной жизни, среды. До смертного ужаса тянуло, обуревало желание отправиться в долгий путь, видеть новые и новые страны, идти и идти, выплетая под небом земные узоры. Монотонность бытия, повторяющиеся изо дня в день заботы приедались, как еда без питья, все больше и больше докучая скукой.

Игидэй, сколь себя помнил, вечно тосковал по родине. И вот он развернул свою жизнь, оставил то, что в глубине души всегда считал ущербным, вымороченным людской прихотью делом, вернулся на родину, к первоначальному своему земному предназначению, к исконному бытию, и что же?! Глядя отсюда, с кромки необъятного земного крыла, которое обошёл он, водя торговые караваны, купеческое занятие выглядело даже очень привлекательным, крупным и важным делом для целых народов. А разве он не помогал людям, удовлетворяя их желания? Восполняя недостаток того, чего им не хватало? Причем товары, которые Игидэй привозил из одной стороны в другую, были, как стало видеться теперь, не самым главным из того, что людям требовалось. Сейчас он хорошо понял, почему навстречу каравану дети бежали вприпрыжку, а у ветхих стариков юношеским светом загорались глаза. С караваном прибывала частица иной жизни, иного духа. Смыкались пространства.

Человеку трудно жить, когда граница зрения очерчивается линией горизонта, а душа не ведает пределов. Лишь один человек, из всех встреченных Игидэем на жизненном пути, кажется, умел видеть то, что обозримо небесами. Как посмел он, простой смертный, на долю которого выпало счастье стать другом этого великана, уйти, уехать, так и не узнав, чего от него хотел сам Чингисхан, повелитель вселенной?!

О чем мог попросить хан купца?

Игидэй не обольщался насчет себя, знал, что относился к мелким, ниже среднего достатка, торговцам. Масштабы купца определяются размерами торгового оборота, расстояниями, на которые простираются его интересы, количеством знатных и рядовых покупателей, привлеченных им.

Скажем, в обороте таких купцов, как Махмуд и Сархай, охватывающих своими торговыми сетями одновременно несколько стран, находятся огромные средства. Куда бы те ни прибыли, их встречают верховные вожди. Помогают тягловой и рабочей силой, стараясь угодить, а порой и заискивая перед ними. За честь почитают водить дружбу с такими купцами, хорошо понимая, что значит их слово в других странах. Махмуд и Сархай, благодаря богатству и обширным связям, стали влиятельными особами, власть которых распространяется даже на иных великих ханов. И самые передовые, образованные люди, поэты, звездочеты, ученые также стремятся пообщаться с этими купцами, устраивают встречи с ними и сочиняют в их честь оды.

А кто такой он, Игидэй? Торгуя одним лишь скотом, сильно не разбогатеешь.

Игидэй думал так по дороге к ближайшему соседу Соргон-Сура, конечно же, по особой склонности торговых людей, немножко прибедняясь. Сладко быть сирым, когда знаешь, что даже самому Далай хану ты, при случае, способен одолжить деньжат. Игидэй подстегивал коня, и в порывах жалости к себе, ему казалось, что жало кнута сечет его самого. Ведь мысленно он продолжал вымерять своё положение по знатнейшим из купцов, тогда как сам уже купцом не был. Он скотовод, пастух. И такой тоской наполнилось сердце от одной этой мысли! Стадо его баранов паслось неподалеку. Что с ними делать, если их не перегнать в другую страну, где мало пастбищ, а значит, и скота? Верблюды тупо жевали траву, наращивая горбы для дальней дороги. Лишь кони радовали душу! Как прекрасны отборные скакуны, как резвятся тонконогие жеребята! Вот бы показать их здесь охочему до лошадей хану! Можно было бы набить цену.

В стане мастера-кумысодела коптились развешанные над огнями конские шкуры, из которых потом изготавливали громадные бурдюки для хранения кумыса.

– Поехали, уважаемый Соргон-Сура, ко мне, – издали еще вскричал Игидэй, – посмотришь моих лошадей.

– Да что же мне на них смотреть, сынок? – изумился старик. – Я всю жизнь провел у чанов с кумысом, откуда мне разбираться в лошадях? Раньше я за версту кумыс чуял по запаху: мог сказать, хорош или плох. А теперь рядом с чаном не могу унюхать, – Соргон-Сура склонился, приоткрыв горловину кожаного мешка. – Беда ведь у меня, однако? Кумыс перестал бродить? Понюхай-ка, чуешь, нет?

В воздухе висел густой запах коптящейся кожи. Игидэй еще раз глянул на развешанные шкуры, на женщин, одни из которых втирали масло в потемневшую внутреннюю часть выделок, другие – сшивали готовые куски кожи, мездрой внутрь, в огромные сосуды.

– Нынче лето сильно запоздало, потому и не бродит, холодновато еще, – не принюхиваясь, пояснил он.

– На своем веку и не такую погоду видал. Я знаю секрет изготовления тридцати видов кумыса, погода мне не указ!