Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Гибко вскочил Хасар, и Чингисхан подумал: «Вот изжога!»

Озирая званых лихорадочно блестящим взглядом, Хасар начал говорить, обращаясь к ним:

– Я поддерживаю попытку брата изменить степную жизнь и укрепить ее единением… И как не понять, что нельзя жить по-старому! Мы, твои родственники, Чингисхан, были с тобой еще тогда, – он наконец-то сцепился взглядом с ханом, – когда не имели другой плети, кроме собственных хвостов, и не имели других нукеров, кроме собственных теней!.. Мы бедовали и побеждали вместе с тобой, мы не щадили ни тела, ни души, ни коня, ни жены, ни времени жизни, и по сей день мы верно служим тебе! И какая же нам за это награда, наш хан?! – Послышался ропот, в котором трудно было разобрать: осуждают ли, поощряют ли Хасара многочисленные родичи хана. Но хан молчал, и младшой продолжил:

– Ты прославился, тебя знает всякий в Великой Степи и за ее зримыми очертаниями! Вокруг тебя мухота – степные разбойники и безродные бродяги, осыпанные чинами и почестями! Даже те нищие пастухи-голодранцы, кому их бывшие господа, знавшие всю их подноготную, не доверяли даже овечью отару, стали у тебя ходить в мэгэней-тойонах! Видано ли такое? Это добром не кончится. Но пусть и так, пусть! Такова твоя воля! Но что имеем мы, твои кровные родичи? У нас нет ничего, кроме должностей, которые мы заслужили своим черным потом, крепостью сухожилий, остротой зубов и сабель! Справедливо ли это, Чингисхан, брат мой? И ты прав: пора жить по-иному! Пусть будет пастуху – пастушье, господину – господское! Я сказал!

И, еще раз оглядев знакомые лица, но не желая встречаться взглядом с глазами матери, Хасар сел с видом человека, свершившего дело всей своей жизни. Ропот возник снова, но встал младший брат хана, обычно бессловесный и исполнительный, и все удивленно замолчали: глядите-ка, у него, у Аччыгыя, тоже есть язык!

– Я ничего не скажу! – сказал он и сел, поправив на голове шапку так, словно проверял, на месте ли сама голова.

– Пусть скажет Хачыан! – крикнул Хасар.

И Хачыан поднялся, оправляя дорогой халат на широких плечах.

– Скажу коротко: я, Хачыан, понимаю, что небо не дало мне особых талантов и душевных сил… Я обычный человек! Но в моих жилах течет та же кровь, что и в синих жилах Чингисхана, – так великий Тэнгри разлил ее по нашей родове! Но я родной брат великого Чингисхана! Почему же тогда я не чувствую этого в отношении ко мне приблудных степняков, а?! Поэтому я согласен с Хасаром: в новом джасаке нужно определить лучшие места для близких. Для дальних, для очень дальних – установить, кто из них кто. И чего стоит ханская родня, если она перебивается, как нынче, едва-едва… – тут Хачыан понял, что перетянул тетиву и она может лопнуть на смех окружающим. Он вдруг смялся, глянул на мать и, усмотрев в ее глазах неодобрение, завершил свой наскок: – Ну, а что я еще могу сказать? Все…

И заговорили все разом, словно степная пыль взметнулась, и каждый боялся, что, принимая новые джасаки, обойдут его полной чашей. Слова их бились, как мухи в паутине, как рыбы в котле, опутанные корыстолюбием и тревогой.

– …мы, как верблюды – едим мало, а тяжести переносим большие!

– …и вымрем, и много будет валяться наших костей, чтоб их собирали в кучи и указывали путникам дорогу во время больших снегов!

– …и ноги опухнут, и зобы на шее вырастут! – мешанина выкриков и воплей, возгласов скорби и хихиканья, как нечто живое, шевелилось в мешке сурта. Один Сиги-Кутук, человек, знающий грамоту и пути звезд на небесах, пытался сказать, что задуманный Чингисханом джасак – это тропа в будущее, это сила, которая сотворит из глиняного месива с соломой и кизяком народ, но никто не стал слушать его со вниманием, ибо многие живут одним днем, а вся их жизнь так и остается одним днем, пусть она и многолетняя. Сиги-Кутук прозревал во тьме и бесконечности времени…

«Корысть… Вот туман, затмевающий даже самые светлые умы… Когда вмешивается личный интерес, теряешь разум… Именно это обернулось бедой, разрушившей многие государства.

Вот они сидят – потомки славного рода борджигинов, славу которого, начиная с Бодончора, умножали целые поколения ханов и полководцев. Неужели для того, чтобы сегодня их потомкам ощущение собственной родовитости, достоинства заслонило глаза, не давая увидеть истину? Неужели родовитость тоже может стать помехой на определенном этапе? Но ведь именно родовитость вызывает доверие других, служит гарантом основательности и силы рода. Значит, для дурака родовитость лишь повод для спеси, камень на шее, а умному она дает крылья. В то же время родовитость – это и большая ответственность, ведь во всем нужно соответствовать славе и достоинству своего рода. Значит, нужно ввести такой порядок, когда родовитость не дает возможности возвыситься…»

Чингисхан молчал, и на лице его нельзя было прочесть даже признака участия. Он был готов, как птица, кормящая кукушат, откармливать до конца этих желторотиков, самых близких людей: он любил их, но им не по силам стать ему опорой в государственном устроении. То ли дело дележка бараньих отар, верховых лошадей, вьюков, челядинцев и работников! Им подавай все и сразу – это куцеумие и дробит, ссорит, разделяет степные племена, так похожие одно на другое. Раздражение и горечь приходилось сдерживать, и Чингисхану казалось, что в его груди закипает кровь, как вода в казане. Он не мог встать и уйти, тем самым нарушая древний обычай, он не мог встать и заговорить, не надеясь произнести нечто жестокое и непоправимое. И когда поднялась мать, у него отлегло от души еще до того, как она произнесла:

– Когда я вернулась в нашу степь из несказанной дали, с берегов Байхала, я была окрылена счастьем от известия о победе моих сыновей над найманами. Это был могучий враг – все вы знаете. Но высокая радость от победы уже померкла в вас. Видя такое ваше настроение, я негодую, дети мои… Ведь перед нашим родом, перед всеми племенами, носящими имя монголов, лежит большой звездный путь: вести за собой, как одну семью, все степные народы, все лесные и горные племена… Когда караваны идут через пустыню – я слыхала от людей, – навьючивают харчами и товарами многих сильных ослов и верблюдов. А коли поедают харчи до перехода, так убивают ослов и верблюдов и едят их! Пора в путь, пока мы не поели не только наших коней, но и один другого! Пора в великий и долгий путь, а если мы ослушаемся высшей воли, то все поодиночке будем сброшены в пыль веков, как слабые конники со спин сильных скакунов! С вершины славы скатимся в бездну бед и унижений! Слушайте моего сына, имя которого – Чингисхан, повелитель Вселенной! Не вы ли на курултае дали ему это славное имя?

Она посмотрела на Хасара: