Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Я думаю, что хан не станет подвергать сомнению наш выбор, – сказала Ожулун. – И впредь вы сами должны решать: на ком будут жениться ваши сыновья и внуки. Тогда благосостояние ханского рода будет стоять вечно, как богатырский курган.

А с наступлением нового утра Усуйхан занялась обучением новой невестки столь же новой для той жизни. Та стала жить в ее сурте, и это было по душе обеим.

Степь кажется бескрайней. Человеку, родившемуся в степи и выросшему в обычаях своего племени, мнится, что иного мира не бывает, а свой – незыблем. Таковой была и Хулан. Но, как ревностная ученица, она принялась учить язык монголов, чтобы правильно понимать все остальное. Люди говорят, что лучший учитель тот, кто сам недавно чему-то выучился, и Усуйхан, которая сама еще не так давно говорила лишь по-тюркски, с неменьшим рвением занималась с новенькой. И когда однажды утром прискакал нарочный с известием о том, что в гости к молодым невесткам затеялись идти мать-хотун Ожулун и Борте с Усуй, то они, как встревоженные квочки, заметившие кобчика, стали шумно метаться по жилищу, не зная, за что схватиться и какое угощение приготовить, – все их время до того было отдано обучению языку, а не умению готовить любимые блюда хана. Однако догадливая мать-хотун тайком передала через служанку, чтобы невестки готовили «исконное», и Усуйхан полегчало.

Черный работник притащил в плетеной ивовой корзине три только что выловленных рыбины немалых размеров, и две молодые хотун решительно подступились к ним с разделочными ножами. Серебристая чешуя сыпанула в траву, но не успела принять мертвенный радужный оттенок, как живые еще рыбы ударили перьями хвостов, туго затрепетали в тонких руках и ответом на этот трепет был истошный визг, вопли ужаса, на которые сбежалась вооруженная охрана. Рыбы бились в изумрудно-зеленой траве – хотун в объятьях друг друга, смеясь и плача. На помощь пришли девушки-служанки, и вскоре общими стараниями, будто при разделке туши верблюда, дело было завершено, и Хулан едва подавила в себе омерзение при виде разваленных внутренностей рыбы. Никогда ранее она не видела ничего подобного – ее племя не ело рыбы. Лицо ее было бледным, расширившиеся зрачки сверкали, как рыбьи чешуйки.

– Меня в первый раз вытошнило, а ты молодец! – похвалила Усуйхан. – А уток у вас тоже не едят?

– Я только слышала о таком… – пыталась улыбнуться Хулан, не зная, куда спрятать руки, и держа их перед собой на весу. – Слышала, что где-то дурные племена едят рыбу, уток, какие-то травы и листья деревьев…

– Давай-ка я полью тебе на руки из кувшина… – сказала Усуйхан. – И расскажу то, что было вначале… Эй, девушки! Воды!

И она стала рассказывать то, что рассказывали ей не так уж и давно:

– В далекие времена, когда умер Джэсэгэй-батыр, племена, признававшие его своим вождем и жившие совместно, бросили свою хотун с пятью малютками, а сами разбрелись куда ветер ни подует…

Хулан с тревогой посмотрела на свою наставницу:

– О! Что будет с нами?..

Усуйхан плеснула воды ей в лицо:

– Успокойся, несмышленыш: что даст небо, то и будет. И учись слушать, когда тебе говорят старшие… Так вот… Теперь подумай сама: как и чем она могла прокормить своих детей и не дать им умереть голодной, мучительной смертью? Каково было материнскому сердцу? Если б они могли съесть его, это сердце, она вырвала бы его и скормила им, а потом и сама умерла! Но она была нужна детям живой… И благодаря славной служанке Хайахсын, которая умела кореньями и травами, рыбой и дичью напитать деток, они все выжили. А мы должны научиться с благоговением вкушать пищу, спасшую этих великих и дорогих нам людей. Понятно тебе, Хулан?..

Та часто кивала.

– Жребий твой брошен, – продолжала Усуйхан. – Теперь ты – ханша всех мэркитов. И они признают тебя, если ты научишь себя быть ею. Все. Утирай лицо, руки… Идем к огню – пора готовить дичь…

Если бы сейчас Хулан увидела себя, то удивилась бы перемене в выражении лица. Перемену эту творили глаза, а они светились спокойной решимостью и счастьем.

Уже давно отгромыхали густые звуки вечернего барабана, играющего отбой. Подчиняясь режиму, все улеглись, никто не имеет права после отбоя передвигаться по главной ставке. Но не спал один человек. Сон не шел к хану… Мысли как непокорные скакуны, их не загонишь силком в стойло…

«…Ок-се! Эти стреломётные мэркиты! Этот ненасытный огонь, который питается кровью и просит все новой, молодой, глупой! Едва подует на костровище ветерком – и вскидывается пламя чужекровной вражды: роды, никогда не жившие вместе, не знавшие обычаев иных родов, всякое проявление такого незнания оборачивают поножовщиной. Так усуны, охраняющие ставку, однажды не по злому умыслу, а по незнанию нарядили мэркитов на рыбалку, а те искони не только не едят рыбы, а испытывают к ней отвращение до рвоты – что с ними поделаешь! Так в огонь бросают прошлогоднюю траву, и она шумно и ярко горит, не давая тепла, лишь чад, который щиплет и застит глаза. Мэркиты приняли рыболовный наряд как утонченное издевательство над своими обычаями и вспыхнули. Усуны же, эти медлительные барсуки, так ничего и не поняли. Ходят теперь, как стреноженные, да глазами похлопывают: а мы-то, де, причем? А мэркиты – птицы, которые глохнут, когда начинают петь, закатывая глаза, ухватились лапками за обычаи, как за ветки дерева. Только песни-то у них все боевые…

И татары не могут видеть себя со стороны. Вроде бы мирно сидят за общим столом, едят, пьют, веселятся и хохочут по всякому пустяку. И вдруг по такому же пустяку хватаются за ножи и сабли – лети, голова! распускайтесь, кишки! Однако стоило щелкнуть жестким, но единым для всех, поэтому справедливым бичом, и татары успокоились, забыли, снова веселятся как ни в чем не бывало. Мэркиты же затаят злобу и месть. Они копят мелкие обиды и приращивают их к обидам предков, словно богатство или скот, а лица их рано испещряются морщинами и шрамами. Их обычай кровной мести, разрушающий основы совместной жизни многих народов, нужно искоренить навсегда, пока он не испепелил их самих бессмысленной ненавистью. Иначе нельзя, ибо опробованы все иные разумные пути. Когда дурной обычай переходит разум, остается одно: во имя спасения многого выжечь малое огнем и мечом. Как их всех объединить, когда кэрэиты – несториане, найманы – и несториане, и буддисты, татары и джирджены – шаманисты, тангуты – «красные буддисты», уйгуры – буддисты-хинаянцы, несториане, «лесные народы» – тюрки и мы, монголы, с древних пор исповедовали Тэнгри – отца небесного и потому осуждаем нарушение клятвы, обман доверившегося и предательство.