Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Войска, если тому не мешали соображения стратегические, задерживались на местах, обильных кормами и водою, и проходили форсированным маршем районы, где этих условий налицо не было. Каждый конный воин вел от одного до четырех заводных коней, так что мог на походе менять лошадей, чем значительно увеличивалась длина переходов и сокращалась надобность в привалах и дневках. При этом условии походные движения продолжительностью в 10–12 дней без дневок считались нормальными, а быстрота передвижений монгольских войск была изумительна. Во время венгерской кампании 1241 года Субедей прошел однажды со своей армией 435 верст менее чем в трое суток.

Эренжен Хара-Даван. XX век

Гур хана влекло в степь, которая уже вовсю зеленела и искрилась талыми водами, кое-где расцвечивалась пятнышками цветов. Горы хоть и располагались ближе к небу, но снег в затененных распадках все еще темнел, уплотнялся, истекая ручьями в степные долины.

В сопровождении шести недавно принятых молодых турхатов-телохранителей, которым отдал предпочтение перед испытанными воинами, Джамуха ехал вниз по южным склонам гор и, казалось, никуда не спешил. Возможно, так оно и было: Джамуха никогда и никому не выказывал и не высказывал своих личных намерений. Он уже привел в недоумение многих своих приближенных, когда спешно разослал подальше от себя своих верных старых турхатов по заведомо пустячным поручениям, которые был способен исполнить любой мальчишка. Кое-кто заикнулся об опасности подобного распыления сил, но Джамуха метнул такой взгляд, который мог и самого красноречивого сделать заикой. Он умел подавлять чужую неугодную волю.

Гур хану видней! Всякий знал, что даже с самыми близкими Джамуха не позволяет полной откровенности, отделывается шутками, недомолвками, иносказаниями, которым не каждый может обучиться. Никто не знал, каким будет его следующее решение, даже если Джамуха собирал курултай. Однако он умел побеждать, а кто же ослушается победителя? И вот он разослал всех неведомо куда, оставшись с шестью молодыми турхатами, и вот он подошел, таясь, к южным границам Верблюжьей степи и укрылся за нижним гребнем скал.

Он знал, что делает.

Он должен был погибнуть один, понудив своих людей уйти под девятихвостый штандарт андая и продлить свои дни в служении большему из ханов – такова, видать, воля Бога-отца Тэнгри-тойона и его сына Христа.

Отослав турхатов на охоту, Джамуха усаживался на любимый черный камень, прогретый солнечным теплом. Этот черный, глянцевитый камень не казался Джамухе жестким, от того ли, что вбирал в себя тепло срединной весны и, не остывая за ночь, отдавал это тепло мышцам и суставам воина. Или от того, что ощущение незыблемости древних гор передавалось гур хану, оттягивало боль души. Он глядел в степь, куда ему нет возврата, где не чувствовалось присутствия человека даже в ясный день. Только ночами далеко на юго-востоке мерцали неясные огоньки.

Жизнь вождя превращалась в смерть, день – в ночь.

По ночам его подручные пускали в степь усталых лошадей, и те жадно хрупали свежей зеленью. Отощали резвые, исхудали без сменных. То же и люди: даже лесная дичь ушла в сочную степь, а на похлебке из сушеного мяса и сам высыхаешь. Пять дней рыскали турхаты Джамухи по лесистым горам и возвращались без добычи. А днем в степь идти опасно. В пылу погони легко угодить в плен, что является позором для турхата. Турхат стоит намного выше не только рядового нукера, но и сюняя-сотника, и добровольная сдача для него предпочтительней, чем пленение в бою. Среди шести турхатов старшим по возрасту был Халгы-джасабыл, однако за разъяснениями к гур хану – если в них была нужда – отсылали самого младшего, Дабана. Знали: только с одним Дабаном хан разговаривает миролюбиво, но не менее туманно, чем с остальными. На днях он сказал Дабану:

– Мой андай Тэмучин – человек-крепость: никогда не поймешь, что за ее стенами, пока не войдешь внутрь. А внутрь мне хода уже нет. Как ты думаешь, Дабан, почему Тэмучин не мирволит тем, кого настигает при отступлении или вылавливает в укрытиях? Тех же, кто сдается добром, исчерпав все возможности в открытом бою, он не трогает, принимает в свои ряды и, сказывают, даже возвышает? Что скажешь?

Дабан ответил, подумав:

– Где мне понять, если ты, великий гур хан, затрудняешься понять своего андая? Можно подумать, что Чингисхан выдумал новое оружие. Это оружие сильней, чем китайский огонь…

– Ну-ну! Продолжай, Дабан! – поощрил Джамуха, но юноша с трудом владел собой: можно ли говорить правду, не боясь ответить за нее головой. Однако ему было стыдно останавливаться на половине дороги и лестно, что с ним советуется гур хан. Он продолжил:

– Это оружие длинней, чем самое длинное копье: Чингисхан лишает людей воли к сопротивлению одними лишь слухами о своих милостях!

Джамуха пожевал губами в раздумье. Глаза его заблестели:

– Как, должно быть, злится андай, теряя мои следы! – воскликнул он, глядя на Дабана с хитрым прищуром. – Куда только не гонит он своих черных псов, а я – под самым его носом. Я как колючка вцепился в их песью шерсть и укрылся в ней! Сколько бы должностей и чинов получил тот, кто схватил бы меня и бросил под стопу Чингисхана! Ха-ха! Ведь так, мальчик?

Дабан отвернулся от гур хана. Лицо его пылало стыдом и гневом, обидой и скрытой яростью.

– Ты думаешь, великий гур хан, что я способен на предательство? Так убей меня! – сказал он, поборов норов и устремив взор на вождя.

«Ах ты, глупый утенок, – кивал в подтверждение своих мыслей Джамуха. – Разве я смогу научить тебя тому, чему научит Тэмучин! А из тебя вышел бы сильный военачальник. Как же с вами быть, мои волчата? Как же вас – несмышленышей, спасти?»

– Отрезать бы тебе язык за твою дерзость, – словно и не угрожая, а размышляя, произнес Джамуха. – Ты знаешь, как я привязан к тебе и как ценю твой ум и преданность. Я вспоминаю нашу с Тэмучином заединщину в юные годы… Однажды мы поклялись никогда не расставаться, но я… я стал воевать с ним, а получилось, что я воевал против самого себя! Вот что такое нарушенная клятва, мое тщеславие и воля богов. Они дали ему взор, прозревающий толщу времен и человеческую душу: даже самые никчемные из моих людей стали у него полезными и славными. Я не замечал ни Боорчу, ни Джэлмэ, ни Мухулая, ни Хубулая – чем они отличались от таких же скуластых, как тысячи других… Ну, кто-то носил косичку толще, кто-то тоньше. А он всех помнил в лицо и поименно еще когда был мальчишкой! Слышишь, Дабан? И они бьются за него, как голодные соколы…

В глазах Джамухи воин видел нестерпимую муку и усталость. Глаза просили ответа, сулящего облегчение. Что за слова и что за дела могли облегчить муку гур хана? Дабану не по силам понять это, и он сказал: