Милош Црнянский - Переселение. Том 2

— И отлично! Ты меня, апостол, прости, но чужие жены тоже недурно пахнут! Другие женщины ничуть не хуже ее, ничем она не лучше их. В самом деле. Чего она хочет? Быть единственной и несравненной, как будто на свете нет больше красивых и порядочных женщин? Э-э, такого не бывает! Разве она не видит, что мы в изгнании и что вкупе с другими женщинами и детьми несчастны!

Он будет ждать их в Миргороде, а там что бог даст! День, кажется, выдался погожий, теплый, и ветерок свежий подувает!

Юрат пришпорил коня и, ни разу не обернувшись, ускакал.

Когда небольшой караван с возницами-татарами тронулся под собачий лай со двора купца Жолобова, веселее всех проводил Юрата Трифун.

Имея многолетний супружеский опыт, он тоже заметил, что в семейной жизни Юрата и Анны возникла какая-то зловещая тишина и что между ними что-то происходит. Но, не живя вместе с братьями в доме Жолобова, Трифун, занятый своими делами, полагал, что разлад этот — временный и связан он с прибавлением семейства, которое приносит и радость и горе.

Петр ждал от жизни и от бога в то время только одного: Варвариных родов. И думал, что это новые приятели из семьи Шевича, с которыми в Киеве Юрат особенно якшался, испортили его. Брат огрубел, все чаще проводил время в компаниях и все реже с семьей. И даже как-то вечером небрежно бросил Павлу: «Эх, апостол, семья там, где друзья и веселая компания. Слюнявая семья — не семья, а горб на спине. Слава богу, нет в Киеве тещи, некому меня есть поедом и доводить до бешенства. Россия пляшет и поет! И я с ней!»

В последнее время один только Юрат мог развеселить Петра, и Петр, умирая от страха в ожидании жениных родов, прилепился к нему всей душой. То, что Юрат не позволил Анне дождаться родов и помочь Варваре, глубоко его обидело. Это было большим испытанием братской любви, неизменно глубокой, чем-то новым, что оскорбило и опечалило Петра.

Павел проводил Юрата молча.

С тех пор как Костюрин неожиданно повысил братьев в чинах, дал деньги и земельные наделы на Донце, авторитет Павла в семье снова поднялся. Жизнь показала, что он был прав, когда первым, по совету Вука Исаковича, предложил уехать из Австрии. Павел не хотел ссориться с братом в присутствии Петра и Трифуна. Он только с грустью смотрел вслед молодой женщине, которую выдали пять лет тому назад семнадцатилетней девушкой и которая думала, что ее замужество не в пример прочим — неземное счастье. А любовь — единственная на свете. Эта молодая, изящная, смуглая и гибкая, как тигрица, женщина была Павлу не менее дорога, чем Варвара, хотя она далеко не была так ласкова к нему, как рыжекудрая красавица, которая, будучи католичкой, подобно его покойной жене, чувствовала себя более чужой в их семье. Особенно хороша была Анна, когда стояла, склонившись над колыбелью ребенка, со своими смоляными косами, широко открытыми черными глазами и выражением глубокой материнской нежности на лице. Павел почувствовал, что Юрат совершает ошибку, не понимая своего счастья, что любовь для Анны — это любовь до гроба. Один только Павел понял, что для этой женщины даже случайное объятие мужа со свояченицей Вишневского совсем не пустяк.

Дольше всех глядела вслед Анне Варвара. Она плакала, вспоминая темные от печали глаза невестки, словно та кого-то или самое себя схоронила в Киеве. Но и повозка, и черный, будто траурный, плащ, и Анна вскоре скрылись в утренних сумерках.

Весь май Варвара провела в ожидании родов и наконец, в Духов день, на заре, родила Петру Исаковичу сына.

Но если роды у Анны прошли легко, то Варвара промучилась целый день и целую ночь. От ее криков и воплей Петр совершенно обезумел, вообразив, что сбывается проклятье тестя и ребенок родится мертвым.

Увидав наконец младенца живым, он без ума от радости принялся отплясывать и не только в душных комнатах купца Жолобова, но и во дворе, насмешив служанок и перепугав стоявших в конце двора коров, которые смотрели на него, подняв головы, своими большими черными глазами.

Позднее по поводу Варвариных родов в семье Исаковичей было много разговоров, сохранились и письма об этом событии.

Анна, родившая в материнском доме дочку и сына, тряслась от страха, что ей придется разрешаться от беременности на чужбине, без матери. Однако роды у нее прошли легко: она лишь чуть сильнее сжала руки Юрата, испустила два-три стона да на лбу выступили горошины пота, которые утер муж.

Родила она девочку — кровь с молоком, черный хохолок спадал на лобик. На редкость здоровенькую.

Варвару же всю дорогу до Токая тошнило, ей хотелось пить, а от Токая до Киева она умирала от усталости. Ее часто рвало. Она не знала, ни когда зачала, ни когда родит, и, когда начались родовые схватки, не понимала, что с ней происходит. Лежала полумертвая, как в обмороке, боролась с повивальной бабкой, которую Юрат разыскал в Киеве, и вопила от боли. Ее широко раскрытые глаза вышли из орбит и уставились в матицу, на которой ножом было вырезано имя Христа. Ей чудилось, будто на нее навалились дом с крышей и чердаком, весь Киев и вся земля. Ей не хватало воздуха и представлялось, будто ребенок сломает ей ребра.

Когда Варваре показали ребенка, глаза ее наполнились слезами.

Только она одна увидела, как мал, слаб, некрасив и жалок новорожденный, совсем как голубенок-слепыш в голубятне.

Чутье матери тотчас подсказало ей, что ее первенец не жилец на этом свете. Но она не стала ничего говорить Петру, а лишь долго смотрела на вырезанное на матице солнце, у которого были глаза и большой рот.

Совершенно неожиданно и при странных обстоятельствах Варваре при родах оказала помощь женщина, на которую та меньше всего могла рассчитывать. Это была Юлиана, жена Вишневского.

Исаковичи слышали, что глава русской миссии в Токае находится в Киеве и выдает свояченицу за переселившегося в Россию офицера. Слышали и о том, что Вишневский — частый гость Костюрина, но волею случая ни разу с ним там не встретились. Словно по какому-то волшебству они приходили тогда, когда Вишневские уже ушли или уходили перед их приходом. Петр, не имевший понятия, что произошло с его женой в доме бывшего серба, а теперь русского, интересовался Вишневским. Юрат боялся встретиться с Дундой и отошел от компании, с которой водился в Токае. А Павел скрежетал зубами при одной только мысли, что встретит Вишневского и не сможет схватить его за грудки. И поэтому, когда в один прекрасный день веселая и улыбающаяся Юлиана в сопровождении Петра внезапно пришла к ним с визитом, Павел просто онемел.

Варвара просила его молчать о том, что произошло в Токае.

Он, мол, успеет еще расквитаться с Вишневским. И без того в семье достаточно огорчений, а сколько забот в Миргороде! Когда они пустят корни в русской земле, тогда и расправится с Вишневским.