Милош Црнянский - Переселение. Том 2

С первой же минуты он понял, что речь пойдет не о какой-либо ссоре или драке, а напротив, брат хочет спокойно, вдали от людей, в укромном месте поговорить. Трифун только буркнул, что должен сказать ему что-то важное.

Проходя мимо горящего фонаря, Павел снова обратил внимание на то, как помолодел Трифун, какой он подтянутый, разодетый, как надушил свою косицу, которая так и лоснится. Он даже усы подбривал — француз да и только! А то, что от них осталось, напоминало две жиденькие французские зубные щетки, расчесанные вправо и влево. Через грудь шла белая с голубым шелковая перевязь заместителя командира Ахтырского полка.

Когда они сели на скамью, Трифун спросил, знает ли брат Вишневского и знает ли, что Вишневский его, Павла, смертельный враг?

Павел спокойно ответил, что Вишневского он знает хорошо и неужто Трифун позвал его лишь затем, чтобы спросить об этом!

Кто чей смертельный враг, никогда не известно.

Он, Павел, тоже смертельный враг Вишневского.

И кто кого зароет в землю, еще надо будет поглядеть.

Трифун заметил, что у него нет времени для долгих разговоров, он хочет только сообщить ему то, что услышал из женских уст — но думает, что это правда, — Вишневский готовит какую-то каверзу, чтобы лишить Павла не только сабли и доброго имени, но и головы. Как именно, он не знает, неизвестно это и той женщине, но связано это с поездкой в Санкт-Петербург и Черногорию.

Павел сказал, что не собирается ехать ни в столицу, ни в Черногорию. И ничего об этом не знает.

Женщина, ему это передавшая, утверждал Трифун, совершенно уверена, что жизнь Павла в опасности. И взволнованно, задыхаясь, продолжал на том настаивать.

Павел понял, что Трифун не на шутку обеспокоен и встревожен.

Трифун тяжело дышал.

Павел, мол, должен либо поклониться Вишневскому, либо встретиться с ним в Киеве на поединке. И хотя Вишневский с ним, Трифуном, очень любезен, он готов этого господина разделать так, что его и родная мать не узнает.

Тогда Павел вкратце рассказал Трифуну, как Вишневский преследовал Варвару. Трифун ужаснулся и рассвирепел. Павел же, как и Петр, в минуты опасности становился задиристым, насмешливым и веселым и потому принялся подтрунивать над братом.

— Как же так? — начал он назидательно. — Ты готов Вишневского живьем сжечь за то, что он хотел изнасиловать твою невестку. А ты сам? Что было с госпожой Софикой Андреович на первом ночлеге, когда ты ходил убаюкивать ее деток?

Трифун ответил, что это не одно и то же.

Вишневский подло домогался чужой жены.

А он — соломенный вдовец, без жены, отец шестерых детей, договорился с ней полюбовно.

Первое следует карать смертью. Второе — как весенний дождик: был да прошел.

Увидев, что Павел повеселел, Трифун, видимо желая показать, что разыскивал брата не только по этому поводу, завел речь о своих детях, об их приезде в Россию.

— Но есть загвоздка, я записал в русском паспорте не только детей, но и Кумрию. Вишневский говорит, что ты, Павел, сможешь в этом деле помочь, если согласишься послать прошение в Вену русским, которых ты там хорошо знаешь.

При расставании Трифун опять загрустил.

— Если понадобится, я приеду в Киев и отделаю Вишневского под орех, пусть только тронет кого-нибудь из нашей семьи. К зиме соберемся в Бахмуте и снова все будем вместе. Костюрин дал мне высокое назначение в Ахтырском полку, через год-другой прыгну еще выше, но какой толк, если одеяльщик не вернет детей? Сяду за стол, начну есть — кусок в горле застревает. Сразу на ум приходят шестеро ребят. А когда иду за Костюриным в церковь, вспоминаю младшенького, он еще сосал, когда я его последний раз видел. Если бы мог, убежал бы от них в Сибирь. Да разве убежишь? Приходят во сне греть мне спину. Не знал я, что меня ждет, когда их делал. У Петра бог взял сына. Петр с богом боролся. А у меня? Дочь одеяльщика Гроздина и сам Гроздин детей отобрали! Что скажет бог на это?

После торжественного бала штаб Костюрина и его свита разошлись на покой кто куда. Большинство офицеров устроилось на стульях и на полу в танцевальном зале.

Было известно, что тот, кто утром проспит отъезд Костюрина, навсегда закроет для себя двери в его дом. И в соответствии с законами, действующими на маневрах, пойдет под суд. За то, что спал на часах.

Павел улегся на траве, подложив под голову седло, перед комендатурой, рядом с журчащим в осоке ручейком. Хорошо выспавшийся гусар, им разбуженный, укрыл своего офицера одеялом, под которым до сих пор сам спал, и остался сторожить лошадей.

Одеяло для этого гусара в Среме было единственной крышей над головой, когда он женился. И сейчас он таскал его с собой по свету вместе с женой и детьми, с которыми поселился на Подоле, следуя за Исаковичами в Россию.

Звали его Маринко Мойсилович, родом он был из Голубинцев.

В ту ночь, перед зарей, Миргород освещала луна в первой четверти.

Кругом все утихло.

Гусар в ожидании Павла спал возле лошадей как зарезанный, потом, вертя по сторонам головой, поглядывал на офицера, к которому был приставлен коноводом. Тот вздрагивал, крутился и бормотал во сне. А на рассвете Маринко увидел, что Павел лежит неподвижно под натянутым до носа одеялом и словно бы не спит. Лежит с открытыми глазами. И смотрит на месяц.

Потом на Подоле Маринко рассказывал, что Исаковичи спят с открытыми глазами, сам, дескать, видел.

Костюрин отбывал из Миргорода не верхом, а со своей семьей в экипаже, запряженном четвериком. Офицеры почтительно сопровождали его верхами, подобно тому, как Маринко сопровождал Павла, ворча по дороге что-то себе под нос.

Комендатура в Миргороде в то время находилась на главной улице, длинной и прямой, утопающей в зелени лип и акаций, под которыми выстроились в две шеренги деревянные расписные дома, увитые вьюнками и обсаженные подсолнухами и боярышником. Все это уже увядало, высушенное жарким, затянувшимся летом.

Заросли репейника, высоко поднявшись над землей, заглядывали в каждый двор. Утром в Миргороде пахло коровами. В центре города великие события в России оставили неизгладимый след и знак, напоминающий людям о том, что произошло с народом и целой страной. Это была большая аркада с подстриженными, как в Версале, деревьями. А внутри — гранитная барочная клепсидра в виде сухого колодца. Памятник, поставленный сто лет назад, увековечил — должен был увековечить — присоединение Украины к России.

Торжественная церемония проводов генерал-губернатора Киева происходила здесь.

В то утро возле памятника, под высоким флагштоком, с которого свисал вышитый на желтом шелку черный двуглавый орел Российской империи, стоял на часах Псковский драгунский полк, в котором служили и сербы.