Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Толпы переселенцев Новой Сербии и русских мужиков из окрестных сел собрались к восходу солнца поглазеть на парад и на отъезд Костюрина. Среди них было немало казаков и татар.

Поднявшись, Исакович направился прямо к комендатуре, где умылся у колодца. Потом зашел внутрь, чтобы его почистили, надушили и заплели косицу. Костюрин в окне еще не показывался. Павлу заплетали косицу, когда пришел Мойсилович и доложил, что его у ворот ждет брат.

За воротами Павел увидел Петра; тот стоял у его лошадей, прислонившись, словно в изнеможении, к дереву. Весь всклокоченный, бледный, похудевший, будто его всю ночь трепала лихорадка.

Треуголка съехала набок, мундир у ворота разорван, сапоги грязные. Петр был явно пьян. Ни сабли, ни офицерской перевязи.

Когда Павел подбежал к нему, Петр сказал, что разыскивал его вчера вечером, а сейчас выскочил на минутку — он под домашним арестом — с одной просьбой.

Голубые глаза Петра стали зелеными и сверкали бешенством.

Он стоял, словно чем-то кичился.

Павел схватил его за рукав и увел в густую заросль.

Петр сказал, что хочет отослать жену. И просить помочь уговорить Трифуна и Юрата, чтобы они не препятствовали этому и не позорили семью на чужбине. У Варвары в Бачке есть состояние. В Славонии живут ее родные тетки. Бедствовать она не будет.

Она молодая, выйдет замуж.

Их ребенок умер.

Тесть его проклял.

И ему не уйти от этого проклятья.

Он не желает таскать жену из лиха в беду.

Что было, то было, но он хочет умереть в одиночестве.

Не нужна ему жена из милости!

Павел попытался его прервать и уговорить продолжить этот разговор в Киеве, или когда он приедет в Бахмут, а приедет он скоро.

Однако Петр сердито оборвал его:

— Я прошу тебя еще похлопотать у Витковича, чтобы меня не вызывали на суд, не показывали, как медведя на ярмарке. Пусть лучше лишают чинов и увольняют в отставку. Не желаю, чтобы меня допрашивали и потом судачили на мой счет да жалели. Не нужна мне и земля. Пусть только оставят меня в покое.

Не он командовал, а Шевич. Шевич выбрал место для кавалерии. Не он назначил ночлег в селе, другие послали его в мышеловку. Будь его воля, он воевал бы иначе. Вечно ему приходится страдать по милости других. Корнеты, лейтенанты, премьер-лейтенанты, капитаны, секунд-майоры, премьер-майоры, подполковники, полковники — все топчутся друг за другом по кругу. Командуют. А генералы ведут — направо, налево, вперед, назад, стреляй, не стреляй… Да если бы ему дали свободный казачий курень под команду, он, Петр Исакович, готов поклясться и побиться об заклад, что доскакал бы до самого Азова.

Не надо его учить, что такое война. Он сам кого угодно научит. А то привязали его к лейтенантскому чину, как к колотушке, потому все так и кончилось. Скорей бы уж сбросить гусарский мундир!

Знает он и то, что Живан Шевич распускает слухи, будто у него не все дома после того, как конь ударил его копытом в голову. И как мужчина, мол, неполноценный стал. Ладно, ладно, кто-нибудь за все за это поплатится. Говорят, будто Павел опять попал в милость к Костюрину. Вот он и просит брата выхлопотать ему в Киеве отставку. Это его последняя просьба.

Павел обнял его и попросил дать ему неделю срока. Пусть Петр ни о чем не беспокоится. Он, Павел, даст взятку кому следует. О суде и речи быть не может. Но пока Петр должен молчать как рыба.

— И, кстати сказать, если бы на суде прочли, каким ты был сирмийским гусаром, всем стало бы стыдно. А что касается Варвары, не расставайся с ней. Никому из нас бог не дал такой жены. Ты просто ослеп. Протри глаза, посмотри, ведь сотни мужчин не спускают с нее взгляда! Весь Киев готов перед ней расстелить бархат, чтобы она не ступила в грязь. А принадлежит она тебе одному. Какой же ты муж, если сейчас, после смерти твоего ребенка, предлагаешь ее другому, становишься сводником? Или сорока у тебя мозги выклевала?

Какое-то мгновение казалось, что Петр в бешенстве и отчаянии накинется на Павла с кулаками.

Но как раз в этот миг подкатил экипаж Костюрина и остановился у ворот комендатуры. Разгоряченные кони встали на дыбы. Слуги соскочили с облучков и принялись их успокаивать, а рота пехоты стала оттеснять толпу, собравшуюся на другой стороне улицы.

Павел видел только, что Петр опустил голову и надвинул треуголку на глаза, словно ему мешало солнце.

И стоял так перед ним, бледный, осунувшийся, и смотрел на него с тоской. Потом выпалил скороговоркой:

— Слушай, каланча! Ты меня сюда привел, но сейчас, хоть мы и братья, а, как вавилоняне, не можем друг друга понять! Вот так! Гоню я жену, братец любезный, не потому, что это мне приятно, а потому, что потом — поздно будет! Она молода, перед ней все еще дороги открыты. Пусть едет, пока еще молода, пока ей до смерти еще далеко!

Потом Петр быстро повернулся, словно боялся встретиться с Костюриным, и ушел, точно конюх, что сторожил лошадь.

Павел уже не мог ни задержать его, ни пойти за ним.

Усевшись в седло, он поскакал к группе офицеров, что собирались перед комендатурой возле экипажа Костюрина.

В свите Павел ехал в самых задних рядах.

Все, что после этого еще происходило в Миргороде, он воспринимал как во сне.

Где-то за городом гремели пушки.

Звучали команды.

Гусары прорысили под барабанную дробь и песни.

Костюрин у экипажа попрощался с Бибиковым и Глебовым.

Потом он попрощался с Хорватом, Шевичем и Прерадовичем.

Но если Бибикова Костюрин громко титуловал и отдал ему по всем правилам честь, то Хорвату, Шевичу и Прерадовичу откозырял, коснувшись треуголки одним перстом — то ли почесал себе голову, то ли сунул указательный палец под парик.

Хорват что-то крикнул.

Старый Шевич, выпятив грудь и раскорячившись, крепко уперся ногами в землю.

Прерадович поправил Костюрину свисавшую на колесо экипажа перевязь.

Досточтимый Павел Исакович возвратился в Киев с первых своих маневров в России усталый и подавленный.

Три года тому назад он участвовал в маневрах под Пештом, которые почтили своим присутствием его величество Франц I, император римский, и ее цесарско-королевское величество Мария Терезия, императрица римская и королева венгерская. На маневрах в России Павел Исакович был уже совсем другим человеком.

После тех, под Пештом, он возвращался домой молодой, довольный, весело скача на крупном, не знавшем усталости, сером в яблоках жеребце среди ватаги поющих сирмийских гусар.

Он был счастлив, женат на женщине, которая его любила и должна была родить через месяц-другой.

Ничто его не заботило.

На ночлегах он встречался с братьями, которые были тоже счастливы и веселы, и они каждый вечер бешено отплясывали коло с визгом и выкриками.

В такие вечера на околице какого-либо села до самого горизонта в ивняках у воды загорались костры подунайской кавалерии.