Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Досточтимый Исакович при всех возникших с ним в Киеве неприятностях не мог не понимать, что виноват он сам, а не русские в том, что ему не удалось попасть в Санкт-Петербург и рассказать о своей Сербии.

Он не скрывал, как не скрывал и его брат Петр, что хотел бы быть принятым на аудиенции у царицы, чтобы донести до ее слуха правду о своем народе, который ждет ее, плача и стеная в турецкой неволе.

Другие его соплеменники были приняты и царицей Анной и Елисаветой. И если это не удастся ему и он завершит свой жизненный путь в одиночестве в доме без окон в Бахмуте со служанкой Жолобова, другим его соплеменникам это удастся. Павел стал известен всем офицерам в штаб-квартире тем, что хочет говорить с императрицей, будто императрица обязана быть для них матерью. А ведь у нее не только бесчисленное множество бриллиантов, но и земли до самой Камчатки, и армия, что твоя Сибирь, необъятная.

Возвратившись из Миргорода в Киев в начале осени, Павел в числе немногих своих соотечественников в России понял и еще одно.

Ему не удастся, не в его силах, сделать счастливыми братьев и их жен, хоть он и привел их в Россию.

Он не знает и не узнает — это не от него зависит, — как сложится судьба Юрата, Петра или старого Трифуна. Они влились в огромное море, они лишь песчинки на его берегу. Удел их — разделить общую судьбу сербских переселенцев, судьбу русской армии, в которую они влились.

Когда он разговаривал однажды с протопопом Буличем во время маневров в Миргороде, тот сказал: «Рассказ, сын мой, о твоей жизни в России станет рассказом о многих». Слушая разговор протопопа и Павла, старая госпожа Шевич добавила: «Романс о тебе, Анне и Варваре станет романсом о всех наших переселенцах».

И хотя Павел не имел понятия, что́ такое романс, спрашивать не хотел, от других он слышал, что старуха знает французский, и понял, что речь, видно, идет о превращении чего-то малого во что-то большое. И догадывался, что имела в виду старуха.

В роще за домом прыгали по веткам орешника белки. Многие подбегали к нему и усаживались перед ним на хвост. Казалось, что им нет числа.

У Исаковичей нет больше своей особой судьбы, своей любви, своей смерти, как это было в Среме или Темишваре, своего счастья, своего горя. Павел понял, что у всех переселенцев отныне одна общая судьба, одна общая жизнь, которая либо всем принесет счастье, либо всех обездолит.

Когда, вернувшись из Миргорода, досточтимый Исакович снова увидел в Киеве Днепр, ему показалось, будто прежнего Исаковича уже нет. До Киева он жил бобылем, бирюком, волком, мотыльком, брюзгой, капризным горным ручьем, теперь ему придется влиться в общий Днепр, по словам старухи Шевич, влиться в реку жизни, которая все уносит в море — и лето, и преддверие осени, пожелтевшие, начавшие опадать листья с осины во дворе купца Жолобова.

Маневры вновь созданных сербских полков в Миргороде и военные поселения, мимо которых пришлось ему проезжать, показали Павлу, что в русской армии нет великолепия австрийской. Исключая Киевский гренадерский полк князя Репнина, который был еще великолепнее. Однако новая русская армия была заведомо более стойкой и стремительной, более сильной, чем та, которой командовал Энгельсгофен, или та, кирасирская, под командой Сербеллони. Так же, как и солнце, и Днепр в России был неистовей, чем реки, регулируемые согласно плану графа Мерси.

Марши были продолжительнее, командиры немилосердней, лошади норовистее, сон короче, еда какая придется, а во время маневров — почти никакой. И хотя теоретически рукопашная на маневрах была запрещена, в этой военной игре не обходилось и без раненых. Геометрически рассчитанные атаки и схватки на мостах и речных бродах проходили с такой яростью, что случались и мертвые.

В эти пять дней пушки Бибикова палили так нещадно, что пороховой дым стелился над Ингулом.

В гренадерском полку князя Репнина шутили, что от пушечной стрельбы Бибикова не посидишь спокойно и в нужнике.

Бибиков, дескать, палит из пушки и по одиночкам.

Не может удержаться, если какая-нибудь цель движется.

Похвалы, восторги, славословие, которыми закончились маневры, вызвали в штаб-квартире Витковича веселое оживление, шептались, будто в 1754 году в Киеве предполагаются более крупные маневры, на которых ожидается присутствие самой императрицы.

— Тезис, — говорил Виткович, — будущая война с Пруссией.

И хотя война предполагалась с Пруссией, Виткович утешал Павла, что сербы, вернее турки, не забыты и что с наступлением весны некоторые сербские полки выдвинут к молдавской границе.

И в самом деле, при том, что в Миргороде среди русского офицерства главным образом шли разговоры о картах, женщинах или о Костюрине, при том, что эти молодые князья выглядели легкомысленными, надменными, стремились быть поближе к экипажу Костюрина, когда тот возвращался в Киев, все они становились серьезными, когда Павел заводил разговор о Турции. Хотя ни о Белграде, ни о Сербии они ничего не знали и имели весьма отдаленное понятие о народах Балкан.

Однако стоило ему упомянуть о войне с Турцией, которая рано или поздно должна быть продолжена, все эти молодые русские офицеры, как и он, думали об одном, представляли себе одну и ту же картину, один и тот же символ. Этот символ был врезан в их память, запечатлен в мозгу, в глазах, хотя они его никогда не видели.

Этот символ как завет оставил русской армии Петр Великий.

Он мерцал и тогда, когда о нем не говорили, за всеми этими кутежами гренадеров в Миргороде и Киеве в честь окончания маневров.

Он светился в их сознании, как во мраке светится далекий вулкан. При одном упоминании о нем лица становились серьезными. В нем не было ни христианского, ни религиозного содержания, как позже, в конце XVIII века, полагали западные философы.

Это был символ, великий военный русский символ.

Крест на Айя-Софии!

Согласно записям инвалида при штаб-квартире бригадира Витковича Исакович после маневров в Миргороде числился инструктором полуроты киевских гренадеров, упражнявшихся в атаке под обстрелом противника.

Рота шла в атаку под огнем, останавливалась и давала залп, а справа и слева от нее две другие одновременно били по ней с флангов. Идея Костюрина заключалась в том, чтобы приучить пехоту под свист пуль вплотную подходить к противнику и завязывать штыковой бой.

Бибиков предложил Костюрину, чтобы маневр подразделений сопровождала его артиллерия и била через их головы до начала рукопашной.

То, что при стрельбе боевыми патронами будут жертвы, предвидели и Бибиков и Костюрин. Но считали это неизбежным. Человек учится, покуда жив.

Оба генерала внесли свое предложение на рассмотрение Коллегии.