Жан-Кристоф Руфин - Большое Сердце [litres]

Я вернулся во Францию с убеждением, что нам следует не просто накапливать богатства; я также был уверен, что нам никогда по-настоящему не стать в свою очередь центром мира, если мы не достигнем высшей сферы – искусства и творчества. Сегодня это расхожая мысль. В ту пору она была новой.

Трудно представить себе путь, проделанный Францией за последние десять лет. К моменту перемирия с Англией за спиной у нас было почти сто лет войны и разрухи. Мы знали лишь два состояния – нищету и изобилие. Избавляясь от первого, мы безоглядно бросались ко второму. Отсюда эта невероятная жажда количества: больше нарядов, больше украшений, больше кушаний, больше дворцов, праздников, танцев, больше любви. Слабый огонек жизни, поглощавший скромные ресурсы в жестокие времена, теперь разгорелся с такой силой, что нам приходилось охапками подбрасывать туда наслаждения, которые отныне стали доступны благодаря наступившему миру. Однако наши вкусы по-прежнему оставались грубыми.

Я был одним из тех, кто способствовал этой расточительности. Флоренция помогла мне выйти на новый уровень: я не только торговал привозимыми издалека товарами как купец, но и участвовал в их создании как член Гильдии шелка. Во Франции я был одним из немногих, кто думал о том, чтобы еще и производить товары. Призвав Гильома и Жана, я изложил им свой план. Я больше не собирался ввозить оружие или продавать рулоны тканей, я хотел их делать. Я решил не просто получать прибыль от торговли, но и производить что-то самостоятельно, и не только ради денег. С этой целью я приобрел рудники в горах близ Лиона и привез туда проворных и знающих немцев, чтобы они добывали металлическую руду.

Вдохновленный флорентийцами, я придал идее созидания более широкий масштаб. Речь шла не только о том, чтобы повторять то, что создавалось в других местах, нужно было овладеть той силой, которая лежала в основе этих открытий. Я стремился, чтобы нововведения прижились повсюду. Мне нравилось давать волю воображению, чтобы потом его плоды воплотились в чем-то материальном. Отныне я знал, что у истока создания чего-то нового стоят творцы. У нас они были крайне редки. Музыканты исполняли закрепленные каноном мелодии, художники копировали распространенные религиозные сюжеты. Наши поэты, пожалуй, были единственными, кто жил в причудливом мире собственных мыслей и чувств. Но из всех творцов они менее всех были связаны с материальным. Вернувшись из Флоренции, я поставил перед собой задачу объединять таланты, которые будут встречаться мне на пути, давать им полную свободу для создания новых украшений, новых зданий, небывалых зрелищ. Я не был уверен, что, после того как наша земля долго пребывала в запустении войны, мы будем на это способны. И все же Франция, которая сто лет назад рождала строителей соборов, не могла быть бесплодной в отношении искусств. Оставалось лишь разыскать младую поросль и создать условия, в которых творчество могло бы развиваться и цвести.

Мне представилась возможность самому заняться творчеством при возведении обещанного Масэ дворца. До поездки во Флоренцию мне казалось, что это здание должно быть похожим на то, которое являлось для меня воплощением высшей роскоши: Шато-де-Меэн-сюр-Йевр. Король, бывая в здешних местах, останавливался в этом замке, который некогда построил герцог Иоанн [22] Иоанн , герцог Беррийский (1340–1416) – третий сын французского короля Иоанна Второго. . Это была крепость с круглыми башнями. Единственным, хоть и робким нововведением, ставшим его главным достоинством, были пробитые в каменных стенах высокие окна, откуда открывался прекрасный вид.

Купленный мною земельный участок с остатками римской крепостной стены должен был лечь в основание точно такой же постройки, как замок Меэн, – по крайней мере, так мы задумали с Масэ. Для этого было решено добавить к большой римской башне еще одну, чтобы здание походило на крепость. Но, вернувшись из Флоренции, я счел эту идею нелепой. Там я увидел дворцы, которые ничем не напоминали о войне, и неспроста. Это были высокие светлые дома, где башни возводили лишь затем, чтобы по внутренней винтовой лестнице подниматься на верхнюю площадку. Фрески на стенах итальянских дворцов излучали сияние красок, а цветные витражи несли живой свет. Архитекторы соревновались в стремлении придать этим зданиям изящество и легкость, в то время как наши замки-крепости напоминали о варварской старине.

Я решил последовать итальянским образцам и полностью пересмотреть проект. Увы, прибыв в Бурж, я понял, что, пока меня не было, Масэ удалось значительно продвинуть работы, древнеримскую стену укрепили и подлатали, так что в низине уже выросли две башни, в уменьшенных пропорциях воспроизводившие силуэт замка Меэн. Масэ провела меня по стройке, радуясь, что может показать результат своих стараний. Я был разочарован. Я не осмелился показать ей эскизы, которые сделал по моей просьбе архитектор из Флоренции.

Я ненадолго отлучился в Пюи. На протяжении всей поездки дворец не выходил у меня из головы. Не желая омрачать радость Масэ, я подыграл ей, изобразив, что доволен. Но, оставшись один, я почувствовал, что подступает отчаяние. В чем была глубинная причина этих чувств?.. Мне принадлежало множество поместий; имея средства, я мог в другом месте построить дом, более отвечающий моим итальянским пристрастиям. Недавно я купил участок под застройку в Монпелье. Там ни Масэ, ни кто другой не будут мне указывать, что следует возвести. Однако все эти соображения меня слабо утешали. Именно дворец в Бурже, которому я до сих пор почти не уделял внимания – ведь постройка была затеяна, чтобы доставить удовольствие Масэ, – неожиданно стал для меня важным. Сказать по правде, после Флоренции я только о нем и думал. Мне было необходимо, чтобы в средоточии моей жизни, в том месте, где находятся мой домашний очаг и центр моих деловых интересов, я смог выстроить дворец, который запечатлел бы мое видение будущего, отразил мои желания и мечты. Нелепо, если вместо этого здесь вырастет жалкая копия феодального замка, печальный символ аристократических претензий, который вряд ли кого введет в заблуждение. Словом, получалось, что я старательно выстраиваю образ разбогатевшего выскочки. На годы, даже на века этот монумент закрепит ложное впечатление обо мне. Я буду выглядеть дорвавшимся до власти и денег человеком, пожелавшим отвоевать себе место в мире владетельных сеньоров. В сущности, мне было не так уж важно, что подумают обо мне в будущем. Но ложный образ создавался здесь и сейчас, и в это была втянута моя семья. Мне хотелось, чтобы Масэ, дети, король увидели мое подлинное лицо и истинные цели. Деньги, титулы – все это мало для меня значило. Мною руководила мечта об ином мире – мире света и покоя, торговли и труда, мире, где правит наслаждение и где идеальный человек ищет, как выразить себя, а не изобретает новые средства и способы убивать себе подобных. Это будет мир, куда стекается все лучшее, что сотворено на всех континентах земли. Именно этот образ мелькнул предо мной во Флоренции, и я хотел, чтобы он нашел отражение в моем дворце.