Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

— Только попробуй. — Сказала Ксения Николаевна. Она уже знала его характер, немного, остальное подсказал опыт. Должен же быть хоть какой-то прок от этой нелепой жизни. — Только попробуй. Здесь, между прочим, был раньше индейский городок. С частоколом. Так я восстановлю. И посажу тебя на самый высокий кол. Или нет. — Ей показалось мало, и она ткнула красивой рукой прямо в Арнольд Петровича. — Голова твоя будет сидеть. — Голова у режиссера была полуседая с нерастраченной шевелюрой, настоящая актерская голова, даже на колу она должна была смотреться, если без этого варварского интерьера нельзя будет обойтись.

— Что я такого сказал? — Арнольд Петрович опешил.

Вместо ответа Ксения Николаевна подошла совсем близко, прижалась к нему и застыла на на виду всех многооконных домов. Это бы украсило финал, а пьесу они должны еще придумать. — Все, что ты сказал, замечательно. Ты видишь, как я тебя слушаю, каждое словечко. Но, что я ответила, тоже важно. Учти.

Все сомнения Ксении Николаевны вокруг поспешности их отношений к тому времени отпали. Вечер они провели вместе, долго целовались, не спешили, именно, как влюбленные, как много значит постепенное узнавание, он был очень нежен, и когда на следующее утро Ксения Николаевна проснулась в его объятиях (именно так, обнявшись они и спали, он теперь уютно похрапывал), Ксения Николаевна почувствовала себя счастливой.

Потом в переходе появился конкурент. Старик нищий с косматой шевелюрой сидел боком на ступенях, а рядом за поручнем, который был предусмотрен для немощных, неспособных подняться наверх самостоятельно, за этим полезным приспособлением, ставшим отчасти недоступным из-за самовольного захвата полезного пространства, торчал наискось костыль. Большой солидный костыль с седлом для подмышки и, что интересно, почти новый, частично из металла. Сначала старик даже казался упавшим, так каменно он оседал, привалившись грязным пиджаком к стенке в мелких плиточных изразцах. Потом уже становился понятен этот расчет позы, ее затверженная безнадежность, диалог, который можно установить не только словом, но жестом, самой понурой бессильной посадкой, капитуляцией, сдачей на милость всех остальных, в чьих карманах еще задержалась копейка, а в сердце — жалость. Он сидел в этой неизменной позе, низко опустив голову, не показывал лица, спал или нет, наверно, спал, что еще делать вот так, час за часом, хоть можно предположить (Арнольд Петрович так предположил), что душа его временно замирает, успокаивается , возможно, даже отходит неподалеку из любопытства, такие случаи бывают, возьмите, сон, вернее, не сам сон, а его отсутствие при уже отключенном сознании, приближение, а где тогда душа? вот именно, витает (это Арнольда Петровича аргумент), а на месте, по факту присутствия обретается лишь плоть, обряженная в старый пиджак, брюки (если всмотреться, было видно что это брюки) или, если учесть отсутствие складки, штаны, которые когда-то были брюками, по крайней мере, какая-то неопределенная ткань на составленных плотно и подтянутых к подбородку ногах и черные туфли, идущие пузырями, и даже носки, во всяком случае, не портянки, а матерчатое покрытие, одинаковое с двух сторон, свалявшееся в трубки, между туфлями и бахромой сверху. Все это было серого, пыльного цвета, кроме блестящего костыля и сивых густых сваленных на лоб волос, вообще, бедность сродни серости, изобразительные возможности языка не зря петляют в этих закоулках — цвета, сумеречного ощущения, самой метафоры заурядности и неудачи. С кем его было сравнить? Ну, конечно, идеальный натурщик для реалистической русской живописи прошлого века. А старушка стояла напротив, в привычной позе, расставив ноги, вытянув вперед руку с иконкой, и задрав голову с высушенным личиком, выдвинутой вперед челюстью, втянутыми щеками, обозначившими беззубый рот — классический пример завершенной жизни с ее простыми желаниями — пожевать кусочек, обогреться и отдохнуть. Если бы кому-нибудь пришло в голову открыть памятник бедности, то так и нужно изобразить на низком постаменте, почти вровень с землей, две фигуры — старушка с протянутой рукой, вцепившаяся ногами в твердь, в некотором уже прорыве, к небу, и старик рядом на ступенях с упавшей головой, боком, привалившийся к стене, с подтянутыми к подбородку коленями, готовый свернуться калачиком, обратиться вновь в позу эмбриона и так проследовать в обратный путь к зачатию, к мигу любви и далее, раствориться, истаять ничтожным отблеском света, песчинкой в черном небытии. Образ этот настолько совершенен, читается так убедительно и легко, реалистически , в отличие от сложных метафор или откровенной беспредметности современного искусства, что, кажется присутствует всегда и захватывает сразу самого неподготовленного, случайного человека, подтверждая, что подлинное искусство, действительно, служит народу , если буквально запечатлеть, ухватить миг нашего беспокойного бытия. И этого достаточно. Красота доказательства говорит сама за себя. Вот пример. Глава администрации — префект проезжал по вверенному району, готовил его к зиме , заглянул в переход на предмет реконструкции, попробовал ногой выбитые ступени, люк канализации, сквозь который смутно блестела жижа, (хорошо, что закрыто, предупреждал — приеду — проверю , а то переложили крест-накрест палками, тряпку красную воткнули, а кто ее видит, когда темень, а ведь тут — наши люди , повертел головой под зачерненным, будто сажей, потолком, прошелся, осматриваясь, и вдруг застыл, да, да, именно так — застыл, замер, завидев напротив на ступенях в квадрате света описанную выше композицию. Занятый человек и убежденный демократ, он встал — неторопливый, осененный глубиной образа, залюбовался , и приказал референту строго, чтобы и пресса услыхала: — Ты запиши, а то забудешь. Найди парочку бизнесменов — наших хлопцев, шо они зря хлеб едят. Бери за шкирку от моего имени, пусть деньги дают, запечатлим, шо большевики с народом натворили. А милиции скажи, не трогать. Начнем купоросить, сами утекут, а пока пусть сидят…

Дал указание и повернул назад, просчитав на ходу тонкость ситуации. Выйти напротив, нужно будет дать копейку и старичку, и этой старушке, прямо как памятник Гагарину, крылышками буквально шмяк — шмяк — шмяк — шмяк , как в песне, и полетит. Дать не жалко (жена говорит, кстати, что постоянно дает и за себя, и за него ), но как он будет выглядеть в своем районе или, пардон, префектуре, на глазах у ехидной прессы. Вот должность, даже жалость нельзя проявить — извратят . Хоть взял своих , но и тех не вводи в искушение . Так, кажется. В Евангелии цитат не меряно, как в книге мудрых мыслей , что от Матфея, что от этого, как его, Луки, не меньше, чем у Ленина, для практической работы , нужно изучить, как следует, скоро все спохватятся. А пока он повернул назад. Ничего, нужно будет запомнить, перед выборами проехаться, не деньгами, конечно, но что-нибудь такое придумать, для народа .