Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Но старушка проявила настойчивость. Дома чего сидеть целый день, погода пока хорошая, жара спала, лето заметно уже поворачивает к осени, Маккавей , мак в церкви понесли святить. Такой красоты, как в эти дни, не бывает никогда, ни до, ни после. Женщины идут из церкви, всю дорогу запрудили, облепили по обеим сторонам улицы, ждут троллейбуса и у каждой букет. Как будто Клинтона встречают. Маковые головки точные, хрупкие, как фонарики из драгоценной бумаги, кажется, светятся, за что нам такое совершенство, кажется, не заслужили. Что мы — японцы? Не японцы, а Господь лучше знает. И кругом — цветы — полузасушенные, полуживые, но зато теперь надолго, природа подбирает для себя, не на день, не на два, месяцы простоит и от каждого цветочка, каждой веточки, каждой травинки в прозрачных искорках — свое особенное свечение. От того и праздник. Ты букетик в руках сжимаешь, а он тебе самой сердечко гладит. Ликуй, душа, радуйся. Почему самой не встать рядышком. Все Христа ради.

Вот потому старушка объявилась возле подземного перехода, где произвела такое сильное впечатление на префекта, затронула эстетические струны, казалось, обвисшие оборванные. Так гитара висит-висит на стене, уже пыль на ней, уже скука, никто не берет, а потом вдруг тихонько дзинь-дзинь. Не задумываемся, почему. Сама себе? Не угадано. В мире каждый с каждым переговаривается, все имеет голос — и капля по воде, и внизу дверь хлопнула, и даже мертвый лист — лишних звуков нет, каждый что-то значит . Физика поучает, это — механические причины, голос связан со специальными устройствами, все остальное — только звуки, обязательно могут подсказать опытному, настороженному уху, поэту могут подсказать, но именно звуки, а никак не голос . Но если бы только физика определяла, скажем со вздохом, наша жизнь была бы безоблачная и прекрасная, чернозем, нефть, заплыв в день военного флота, что еще, калиево-марганцевый суперфосфат в мешках. В том и дело, что струну не бездушный закон физики шевелит, не Бойль-Мариотт какой-то, а гитарист бесплотный, бывший здесь когда-то, может быть, совсем рядом, знаем таких, сдвинет очочки, хмыкнет, подсядет к столу, аванти, ребята, аванти, пока за него пьют, не чокаясь, он сам струночку так нежно подденет, как при жизни, а теперь только дзинь — дзинь . Ему — бесплотному больше и не нужно, только поговорить, посидеть за компанию , от того он и напоминает о себе. А тут, как всегда шумят, смеются, рюмками звенят, женщинам говорят приятное и не слышат. Сообразят, спохватятся, а уже нет. Вот так — нет . То есть, есть, конечно. Но прямой связи нет, даже по мобильнику…

Теперь начинается тот самый героический период, который обозначен свидетельствами. Обыденное явление жизни можно объяснить, описать — художественно или, наоборот, по строго деловому, как описывают имущество при конфискации — сколько там вилок, ножей, наволочек и прочего, прочего, чем государство не побрезгует.

Так вот, первое свидетельство было получено, когда Алексей возвращался с собакой с базара, где приобрел неплохую дыньку и два килограмма придавленных персиков, не гнилых, а именно давленых, что для персика служит даже знаком качества. Персики были мохнатые, тяжелые, оседающие в руке, налитые темным бордовым светом, разбавленным теплой солнечной желтизной. Персики были, что надо, продавщица пыталась уговорить Алексея купить все разом, а он по привычке интеллигента спорить и не слушать разумные доводы отнекивался.

— От тут как раз два. — Говорила очень живая тетенька . — А то берите усе. Еще два кило. Вы ж посмотрите, какие персики.

— Нет. — Упирался Алексей. — Столько не съем.

— Так у вас и дыня. Шо с вашей дамой не съедите четыре килограмма таких персиков?

— Для дамы, — говорил Алексей, несколько пыжась, гордясь манерами, воспитанием, даже, как бы рыцарством, неведомым простым людям, — для дамы нужно брать вот те. — И кивал на соседнюю пирамиду точно таких же персиков, но уже совсем отборных, даже без намека на возможное несовершенство.

— И те можно. — Соглашалась продавщица. — Но, я вам скажу, раз вы уже берете. Честно скажу. Дамы сейчас едят усё .

Удачно закупив фрукты, Алексей вернулся назад по бульварчику, мимо большой затоптанной клумбы (не нарочно, а просто не прижилась она тут), среди полдневного опустошенного затишья, как паузы между частями сонаты, мимо лавочек, где пили сейчас пиво, где отдыхали теперь, поставив сумки, лежа на коленях у женщин, где была своя жизнь в ожидании, когда сделано одно дело, а другое еще не начато, как отмечен любой летний день — сменой забот — утренних, дневных, вечерних, как бы отдельных среди долгого светлого времени, когда надо двигаться и успевать, даже в отдыхе, даже в еде, потому что и солнце и витамины впрок на зиму, она еще не торопит, пока , как будто рассчитывает на нашу сознательность и трудолюбие.

При выходе из перехода Алексей отметил лицо нищего. Это был первый случай, когда старик поднял лицо. В такие лица лучше не всматриваться. Нищий — не просто живое существо — это еще и метафора, библейский сюжетец, напоминание. А живое лицо было землистое и какое-то суетливое, морщинистое, старое лицо, но обычное, разочаровывающее, выпадающее из образа непривычным возбуждением, сладким оживлением свидетеля, которому повезло увидеть чужую беду и, рассказав, просмаковать ее снова, без злорадства, без низкого удовлетворения, а просто с бескорыстной (и тем бесстыдной) радостью зеваки, который готов присутствовать и углядеть, что угодно, тянется к настоящему, как к воде в жару, а что может более настоящим, чем зрелище чужой беды. Свою не увидишь, не пронаблюдаешь , она слишком близко, а тут — зрелище из зрелищ.

Голос у него был сбивчивый, поспешный, как у обычно молчаливого человека, не готового, чтобы его слушали. — Три часа назад забрали. Стояла тут. Шур — шур, палка покатилась. А сама хоть бы охнула. Лежит. Из ларька скорую вызвали, они на улицу за три минуты. Увезли, говорят, сразу в машину. А я что. Сержант подошел, я сижу и сижу. — Все это старик рассказывал, хоть возбужденно, но голосом обычного, говорят, рядового человека . Потом Алексей понял, что его удивило. Нищенство предполагает особое отношение к жизни, даже отстраненное, даже служение, подвижничество, альтруизм — да, да, он и в падении свой, особенный, а тут старик говорил суетливым, мирским голосом ( голоском ) обывателя, падкого на заурядные происшествия, на сплетни, невинный, как муха разносящая инфекцию. От того и нищенство теперь казалось ненастоящим, не вызывающим сочувствия, даже не профессиональным, потому что, если вошел в образ, так будь добр . Впрочем, и событие было незаурядным, потому что — тут Алексей вдруг сообразил, чье это место . И собачка его подошла и тоже принюхалась к выбитой траве, обратила внимание, обошла круг пошире, как бы обозначив силуэт упавшего тела и удивилась, подняв навстречу Алексею умную морду. Потом собралась метить это место, но остановила себя, мало ли что происходит у людей. И спокойно потянула поводок дальше к дому.