Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

Для Бетховена этот роковой год был не менее тяжелым, чем для всей Австрии. И его преследовали поражения одно за другим. Холодный прием, оказанный «Героической» симфонии во дворце Лобковица, и провал во время первого публичного исполнения были только прелюдией к более горькому разочарованию, постигшему его в ноябре.

Венский театр увидел наконец представление оперы «Фиделио». Она создавалась долго и трудно, но провалилась сразу и полностью.

Время для постановки было как нельзя более не подходящим. Вену наводнили войска Наполеона, мало кто из коренных венцев отваживался ходить в театр. Богатая венская знать выехала в свои именья, а горожане предпочитали сидеть по домам. В зале сидели преимущественно французы, а на второе и третье представления и тех почти не осталось. Зал оставался почти пустым. Никого не влекло на «Фиделио».

По настояниям друзей композитор переработал оперу. И каков был результат? Одна из самых распространенных газет дала оценку, с которой были согласны многие венцы:

«Еще никогда не была написана музыка настолько бессвязная, резкая, хаотичная, возмущающая слух».

Должно было пройти несколько десятилетий, прежде чем смогли оценить и понять эту музыку. Она казалась тогда слишком необычной, была непривычной и такой грубой в сравнении с итальянскими операми!

В эти горькие дни приходили милые письма от Франца Брунсвика, старого друга из Коромпы:

«Пусть Вена остается для французов и дураков! Приезжай к нам! Ты будешь жить здесь так, будто Вены и на свете нет!»

После провала нового варианта «Фиделио» Бетховен покинул неблагодарный город. В его багаже лежал клавир сонаты, которую из всех своих фортепьянных сочинений он любил больше всего, известной всему миру под названием «Аппассионаты».

Никому еще он не позволял играть ее. Ни для кого еще не играл ее сам. День, когда она прозвучит впервые, должен быть не таким, как все. А тот, кто впервые донесет до постороннего слуха ее аккорды, не должен быть равнодушным.

В усадьбе посреди степи он нашел все таким же, как прежде. Сражения не повредили ни одной ветви в парке. В гостиной ему показали уголок, его называли бетховенским. Показали фортепьяно, оно считалось бетховенским. В саду уцелела липа, носившая его имя.

Вещи оставались на прежних местах, но обитателей дома судьба развела в разные стороны. Не сверкали здесь уже очи неверной Джульетты, не звенел смех сестер Жозефины и Шарлотты. В большом доме обитали вместе с матерью лишь Франц и старшая из сестер, Тереза. Франц по настоянию матери теперь все больше времени отдавал хозяйству. Из их молодой «республики» теперь его могла сопровождать по садовым аллеям только Тереза.

Однажды, когда они шли вдвоем под деревьями, едва покрывшимися зеленью, Бетховен сказал своей спутнице:

— Я рад, что нашел здесь хотя бы одну близкую душу.

— «Нашел»? — с упреком переспросила она. — Находят то, чего не знали раньше. Эта близкая душа была здесь всегда. Однако вы ее забыли.

Голос у нее был мягкий, музыкальный и как бы приглушенный. Он взглянул на нее. Ему показалось, что он в самом деле видит ее в первый раз. Неужели она всегда была такой? Чистые, благородные черты лица, глаза, полные огня, при этом мечтательные, странно задумчивые, красивый рот, нежный и выразительный.

Она почувствовала его взгляд. Быстро согнала с лица тоскливое выражение.

— Вы еще помните, как мы пришли к вам в первый раз — мама, Пепи и я?

— Еще бы не помнить!

— Мы тогда из этой степи впервые свалились в Вену и были буквально опьянены столичным оживлением. Наша энергичная мама всегда знала, что ей нужно. Прежде всего найти в Вене лучшего пианиста — преподавателя для ее дочерей. Но его сиятельство Людвиг ван Бетховен объявил, что у него нет времени. Разве только если мы изволим приезжать для занятий к нему! Мы изволили. Вы тогда восседали на третьем этаже на Петровской площади, как греческий бог на Олимпе. А мы вынуждены были топать к вам по крутым ступенькам.

— Путь к искусству всегда тяжел!

— Но лестницы к служителям искусства могли бы быть менее крутыми! Я пришла к вам с нотами вашей сонаты под мышкой. Душа моя трепетала, как у девочки, впервые идущей в школу. Вы были к нам любезны насколько только могли. Правда, благодаря Францу, который написал вам, что его сестры хотят брать у вас уроки. Мы зовем Франца «ледяным рыцарем», потому что его трудно увлечь чем-нибудь. Его единственная страсть — музыка Бетховена. Впрочем, вам это известно! — Она лукаво взглянула на него.

Он кивнул головой:

— Потому я и обещал ему давать уроки вам.

— Только потому? А я думала, что снискала ваше расположение своей игрой. Вы посадили меня к расстроенному фортепьяно, и я держалась отважно. А так как я одна исполняла трио, то мне приходилось от времени до времени напевать партию скрипки или партию виолончели.

— При этом ваши пальцы не сделали ни одной ошибки. Кто бы так мог? — одобрительно произнес Бетховен и представил себе девушку, которая героически справлялась с партиями трех инструментов сразу. Тогда ему это показалось ужасно смешным, хотя он не мог не признать ее музыкальных способностей.

— Потом вы приходили к нам давать уроки. Шестнадцать дней были мы в Вене, и шестнадцать раз вы приходили, ни одного дня не пропустили. А потом как-то вскоре и в Коромпе нас навестили, а потом… — она немного поколебалась, — потом всех нас затмила Джульетта. А я только ходила каждый день к вашему дереву и спрашивала у него, что вы поделываете. Да еще советовалась с ним, как сыграть какое-нибудь трудное место в вашем сочинении. И, можете себе представить, оно ни разу не оставило меня без ответа!

В ее словах звучала грусть, и ему сделалось жаль ее.

— Я часто в мыслях возвращался сюда. Когда вы уезжали, я, к сожалению, не смог принести вам свою песню «Помню о тебе».

Она рассмеялась:

— О которой мы с Жозефиной часто гадали, кому она предназначена… Однако оставим в покое старые времена. Расскажите лучше, как теперь живете!

— Лучше не надо! За последние месяцы было мало веселого.

— Я знаю!

Это прозвучало просто, но за словами чувствовалось глубокое чувство.

«Что она, собственно, знает? — думал Бетховен. — Что я пишу грубую, невразумительную музыку? Что моя опера ни разу не сделала порядочного сбора? Что слушатели предлагали целый крейцер, только бы кончилась моя музыка?»

«Я знаю!» Сколько раз вспоминал он в последующие дни эти ее слова. Часто они гуляли вдвоем в парке Коромпы, и он не переставал удивляться перемене, происшедшей с Терезой. Она была, как прежде, остроумна и насмешлива, но ее взгляды на жизнь стали глубже. Ему казалось по временам, что стоит только произнести одно слово, как она уже знает, что будет сказано дальше. А достаточно сказать фразу, как она понимает всю глубину его мысли.