Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Но с герцогом Веймарским…

Композитор не дал ему закончить. Он помахал письмом, которое держал в руках, и загремел:

— Никакой герцог меня не интересует! Может быть, он вознамерился нанять меня в услужение? А вас подрядил в качестве посредника? Скажите ему прямо, что я не нуждаюсь в милости. Даже лучшие из этих господ способны на низость. Шесть лет назад Лихновский дошел до такого… выломал замок в моей комнате, чтобы принудить меня к послушанию.

— Однако теперь вы в хороших отношениях с неким князем! Вы даже приехали сюда вместе с ним! — засмеялся Олива.

— Это не моя заслуга. Но примирения не было долго. Больше четырех лет я не знался с ним. В обществе он значил для меня не больше пустого кресла!

Бетховена задели за больное место. Разве не эти господа виноваты в том, что он вынужден писать вот такие отчаянные письма, как то, что держит сейчас в руке? И не оскорбляет ли его всю жизнь эта высокородная публика?

— Я удивляюсь тому, что именно вы защищаете знать! Вы, не раз дававший мне советы в моих бедах! — гневно махнул он рукой, когда Олива безуспешно пытался вставить слово. — Достаточно вспомнить только эту историю трехлетней давности, — гремел зычный голос. — Вестфальский король предложил мне тогда отличное место. Работы немного, вознаграждение достойное: шестьсот дукатов в год! И за это я иногда должен был продирижировать в концерте. Но наши господа воспротивились. Они испугались. Ведь тогда Бетховен уедет из Вены, куда-то в Рейнские земли, откуда он прибыл! Тогда трое вельмож — герцог Рудольф, князь Лобковиц, граф Кинский — предложили пособие в четыре тысячи дукатов в год, только бы я остался в Вене или хотя бы в пределах Австрийской империи…

Такова знать. А вы приносите мне «радостную весть», что какой-то новый бездельник приезжает. На какого черта он мне нужен?

— Если бы вы дали мне вставить хоть слово! Я пришел вам сказать, что вместе с ним приедет и Гёте! — сказал Олива, с лукавым видом наблюдая за выражением лица композитора.

Губы Бетховена радостно дрогнули. На мгновение он утратил способность говорить, потом выдохнул:

— Уже приедет?

Внезапно он положил письмо на стол, подбежал к молодому человеку, сильными руками стиснул его плечи так, что Олива вскрикнул.

— Дружище, и вы говорите мне об этом только теперь?! Вы же знаете, как я жду его! Сколько лет я не читаю ничего, кроме Гёте! Когда же он приедет? Где будет жить? Я пошлю ему приглашение! Или раньше я должен нанести ему визит? Впрочем, это неважно. Важно то, что мы наконец сможем с ним поговорить по душам!

Он снял свои руки с плеч Оливы, дважды обежал свою комнату и снова остановился перед ним:

— Что значит весь этот коронованный сброд рядом с ним — королем поэтов? Пойдемте-ка зайдем на почту, а потом вы покажете мне, где он будет жить.

Он первым вышел в дверь и все еще продолжал возбужденно:

— Гёте приглашал меня приехать в Веймар. Прислал весьма любезную записку. А я скажу ему, что намерен написать оперу на сюжет его «Фауста»! Я давно уже помышляю о ней. — Он говорил непрерывно, и в потоке отрывистых фраз снова и снова повторялся вопрос: «Вы думаете, он приедет ко мне?»

Он ощущал свою духовную близость с величайшим немецким поэтом — так же, как некогда казался ему близким по духу Наполеон. Как часто, когда судьба наносила ему тяжелые раны, а мир не понимал его творения, он думал: если бы здесь был Гёте, он понял бы меня! А Беттина укрепляла в нем эту веру.

Великий мастер слова пришел в его комнатку вскоре по приезде. Элегантный, удивительно моложавый для своих шестидесяти трех лет. У него было красивое лицо с правильными чертами, глаза, полные ума, и удивительно высокий и чистый лоб, над которым волнились длинные волосы с проседью.

Бетховен поднялся и какое-то мгновение как бы взвешивал: следует ли ему склониться перед ним или заключить в объятия, чтобы выразить всю силу своих чувств. Гёте опередил его. Протянул руку, рассмеялся и спокойно сказал:

— Наконец-то мы встретились! Я рад этому!

— О, я знаю вас уже давно, ваше превосходительство! С детских лет, — сказал Бетховен смущенно, усилием воли укрощая свою восторженность. — В последние годы вы вытеснили из моего сердца всех поэтов. Только Гомер сохранил частицу моей любви… Прошу вас, присядьте.

Он всегда избегал употреблять титулы, но сейчас дважды назвал поэта «превосходительством». Он готов был отдать поэту все сокровища своей души.

Гёте принимал почести как должное. Говорил мало. Был немногословен, прекрасно понимая, что полуоглохшему композитору вести беседу тяжело. Сев в предложенное ему кресло, он направлял беседу так, чтобы говорить пришлось главным образом Бетховену.

— Я имел удовольствие слышать некоторые из ваших фортепьянных сочинений, но не знаю почти ничего о ваших симфониях. Хотелось бы услышать о них что-нибудь непосредственно от вас. О них говорят и хорошо и плохо, в зависимости от того, с какой ноги встал критик, — начал беседу Гёте с ободряющей улыбкой.

— На свете нет человека, которому я бы с большей охотой рассказал о своей работе, — благодарно ответил композитор.

Он подвинул свой стул ближе к гостю, чтобы не упустить ни одного изменения дорогого ему лица, и с видимым удовольствием начал:

— Вам, может быть, трудно будет поверить, что свою Первую симфонию я вынашивал целых девять лет. Не чувствовал себя в силах завершить столь серьезное сочинение. В конце концов я решился сыграть ее в 1800 году — и она имела успех! Тогда я невольно шел еще по стопам своих учителей, Моцарта и Гайдна. Но когда во Второй симфонии я заговорил собственным голосом, все было по-иному.

Это было два года спустя. Я до сих пор помню почти дословно, что писал тогда венский «Журнал для элегантного мира»: «Эта симфония — крикливое чудовище, дракон, пойманный и дико извивающийся, он не может умереть и бьет вокруг себя поднятым хвостом, который уже кровоточит».

Гёте нахмурился. Бетховен пожал плечами.

— То же произошло и с моей Третьей симфонией «Героической»! Тогда во время ее исполнения некий добряк, сидевший на галерке, предлагал крейцер… — От горького воспоминания у него перехватило горло. И сразу же он продолжил: — Если позволите, я расскажу вам еще кое-что о Пятой симфонии, названной мною симфонией Судьбы. Прямо в начале там слышится, как судьба стучится в дверь. — Бетховен быстро поднялся со стула и энергично проиграл на фортепьяно два первых такта.

Гёте вполголоса повторил мелодию, которая и в самом деле звучала так, будто кто-то стучал в дверь. Он покачал головой:

— Судьба настигает, и судьба недобрая… Как я это понимаю!