Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

И вот началось. Виновница торжества, правда, отсутствовала, но это было непременной частью шутливого действия, неизменно повторявшегося каждый год. Еще в ранние сумерки семья госпожи Бетховен уговаривала ее вздремнуть в дальней комнате. Ее должны были разбудить звуки торжественной интродукции. Но так как виновнице торжества было известно о подготовленном сюрпризе, она тщательно оделась, слегка припудрила лицо и потом уже осторожно улеглась, одетая, заботливо уложив пышную юбку на соседнем стуле.

Две лучших комнаты дома были освещены непривычно для их скромного жилья. В каждой комнате горело по двенадцати свечей, вставленных в трехрогие подсвечники, одолженные у соседей. Музыканты уселись у пультов. Людвиг взялся за скрипку. Несмотря на то что был отличным пианистом, в княжеском оркестре он состоял в должности скрипача. У рояля, сдвинутого к самой двери, уселся Нефе. Все ожидали его сигнала. Едва он кивнул головой и коснулся пальцами клавиш, как зазвучала ликующая музыка — серенада хозяйке дома.

У старшего Бетховена не было в руках никакого инструмента. Ему была отведена особо почетная роль.

Одетый в свое лучшее платье, он подошел к дверям спальни, постучал, вошел и сразу же появился с женой, которая была облачена в шелковое платье и в белоснежный парик. На ее натруженных руках были длинные кружевные перчатки. Снова грянула музыка. Теперь это был уже изящный марш, и под звуки его супруги медленно подвигались к некоему трону, установленному в первой комнате под торжественно украшенным портретом деда Людвига. Троном служило старое фамильное кресло.

Длинные гирлянды, сплетенные Фанни и Цецилией в дровяном сарае, превратили дряхлое кресло в нечто волшебно-прекрасное. Таким оно, во всяком случае, казалось Людвигу и его младшим братьям. Глазами, полными восторга, смотрели они на свою мать, идущую мелкими шажками рядом с отцом. Сегодня она какая-то непривычная, нежная, очаровательная. Ее продолговатое, исхудавшее лицо светилось какой-то особенной мягкостью. «Почему она не бывает такой каждый день? — думал Людвиг. И сам ответил себе: — Стряпать и стирать в парике и шелковом платье не будешь».

Когда смущенная госпожа Бетховен села, музыка умолкла. Настало время поздравлений.

Первым пролепетал что-то маленький Николай, потом отбарабанил поздравительные стихи Каспар, и наступила очередь Людвига, до крайности растерянного и смущенного. В последнюю минуту к нему подошел Нефе, всунул в руку черную папку и прошептал:

— Это подарок для мамы. Вручи ей его.

Как было не волноваться, когда он даже не знал, что держит в руках! Но нужно было идти, потому что отец приближался вслед за ним.

Все четверо мужчин из семьи Бетховенов уже вручили матери по букету цветов и поцеловали ей руку. После них ее приветствовали таким же образом и остальные гости; дамы, разумеется, только пожали ей руку.

Она получила единственный подарок — таинственную папку с золоченой надписью. И не знала, как поступить с ней. Открыть? Посмотреть? Зачем ей какие-то ноты? Она не музыкантша.

Когда она открыла папку и взглянула на заглавный лист, лицо ее от неожиданности вспыхнуло румянцем. Из-под длинных ресниц сверкнули слезы.

— Людвиг! Мальчик мой! — Она не могла произнести ни слова из-за подступивших слез и протянула руки к Людвигу.

Он приблизился к ней, окончательно сбитый с толку восторгом матери от подарка, который приготовил для мамы не он, а Нефе. Мать прижала его к себе, и они вдвоем прочитали надпись на красиво украшенном титульном листе. Глаза Людвига, как будто бы притянутые магнитом, смотрели неотрывно в нижнюю часть листа, где было выведено: «Сочинил юный любитель музыки Людвиг ван Бетховен».

Глаза Людвига широко раскрылись. Это в самом деле его имя? Не просто написанное пером, а напечатанное, как будто он настоящий композитор! И он понял… Этот Нефе — настоящий чародей. Нефе — его чудесный друг!

Людвиг вспомнил, как играл недавно своему учителю вариации на тему какого-то марша. Это было его любимое занятие — взять какой-нибудь известный мотив и разработать его, развернуть, всячески обогатив.

Нефе эти вариации понравились, и он заставил Людвига записать их. И вот что из этого вышло! Нефе отдал их напечатать.

Гости окружили кресло госпожи Бетховен. Они всматривались в ноты и удивленно покачивали своими париками. Двенадцатилетний сочинитель, каково! Не один из присутствующих музыкантов мечтал, чтобы его сочинение было издано, и вот чудо: сынишка Бетховена, у которого еще и пушок на губах не пробивается, уже удостоен такой чести! Некоторым из них в сердце закралась зависть, но и они дружно восклицали:

— Сыграть, сыграть! Людвиг, садись за инструмент!

Он сел к роялю, раскрасневшийся, немного испуганный оттого, что приходится играть свое первое сочинение перед публикой. Но после первых же тактов боязни как не бывало. Умолкли дружные аплодисменты, и он истово раскланялся, и лицо его оставалось очень серьезным.

Потом сыграли всем ансамблем, и госпожа Бетховен слушала их, сидя в своем торжественно убранном кресле.

Едва смолкли последние такты, как концертный зал мгновенно преобразился в столовую. Хозяйка, не покидая своего почетного места, очутилась за накрытым столом, к нему быстро придвинули еще два. Ужинали, провозглашали тосты за хозяйку, за юного сочинителя, друг за друга.

Людвигу пришло в голову, что ему следовало бы встать и поднять бокал, поблагодарить Нефе. Несколько раз брался он за бокал, вот-вот был готов подняться, но робость крепко привязывала его к стулу. Он чувствовал себя недорослем, случайно оказавшимся в обществе взрослых.

Во время обеда вставал то один, то другой музыкант и играл что-нибудь соло в сопровождении рояля.

Вот к роялю сел отец, и Людвиг немного стыдился за него, особенно тогда, когда играло трио: рояль, фагот и флейта, и Иоганн Бетховен в нескольких местах сфальшивил.

Одна из дам пела, и в шумном всплеске аплодисментов, когда она кончила арию, молодой сочинитель услышал у своего уха шепот:

— Ты бы не хотел немного пройтись, Людвиг?

Мальчик мог не оглядываться: он узнал этот голос. Они незаметно выбрались из толпы гостей, окруживших певицу, и Людвиг повел учителя за руку по ступеням винтовой лестницы. Она была слабо освещена красной лампочкой, висящей там, где лестница делала поворот.

Улица была пустынна. Месяц освещал ее лучше, чем редкие фонари. Стояла тишина, и лишь из светящихся окон Фишера во втором этаже доносился приглушенный шум. Две темные тени в полумраке все дальше и дальше удалялись от этих окон.

— Маэстро, — растроганно проговорил мальчик, — если бы вы знали, сколько радости вы доставили сегодня маме!