Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Жена штандартенфюрера

Я видела, как он безотрывно смотрел на огонь, кусая губы, будто решая что-то для себя. Наконец он взял бокал из моих рук, залпом выпил содержимое и твёрдо заявил:

— Никакой я не нацист.

Я снова подняла на него глаза, но он так и продолжал смотреть прямо перед собой, хмурясь.

— Как же так? Сколько лет ты уже состоишь в партии? Десять? Ничего страшного, я на тебя за это не сержусь…

Он снова покачал головой с упрямым выражением на лице.

— Я не нацист, — повторил он. — Это всё показное, как и моя должность в СД. Я презираю их всех и всё то, что они делают, и скорее умру, но не позволю своей жене всю жизнь чувствовать себя загнанной в угол жертвой.

Генрих повернулся ко мне; почему-то он казался рассерженным.

— Никогда не смей стыдиться того, кем ты являешься, Аннализа. И не смей дать им так легко тебя победить.

— Я не понимаю, что ты такое говоришь. Что ты имеешь в виду, что это всё показное?

— То и имею. Я вот уже почти четыре года работаю на американскую секретную службу. Я — двойной агент.

Какое-то время я смотрела на него с открытым ртом, стараясь переварить услышанное. Я попыталась сформировать какие-то вопросы в уме, но так и не смогла ничего сказать вслух. Генрих в конце концов заговорил сам.

— Когда я впервые вступил в партию, всё было совсем иначе. Они казались единственными, кто обладал достаточной смелостью и настойчивостью, кто мог помочь стране восстать из руин после той страшной войны. У людей ничего не было: ни денег, ни еды, ни надежды. И тут появляется Адольф Гитлер и обещает поднять великую германскую нацию с колен. Он был единственным, кто не боялся плыть против течения, кто в открытую говорил, что демократический режим ничего ровным счётом для народа не делает, и был прав. Но он не просто бросался красивыми словами, он предлагал решения, планы, которые в то время работали. Он пообещал людям еду и работу, но что более важно, он постоянно напоминал нации о её гордости, о её происхождении и предназначении, о том, что она была главенствующей надо всеми другими. Ты должна понимать, после долгих лет, в течение которых нас постоянно мешали с грязью, и солдатам, и обычным людям приятно было слышать, что они принадлежат к старейшей, арийской расе, которой суждено править миром. Сама идея Третьего рейха стала мечтой, ради которой они готовы были сражаться и погибнуть. И я был одним из них.

Я поймала себя на том, что задерживала дыхание, слушая рассказ мужа. Он говорил тихо, будто сам с собой; я догадалась, что он впервые кому бы то ни было это рассказывал и, боясь прервать его, сидела абсолютно неподвижно.

— А потом был Нюрнберг. К тому времени я уже поклялся в верности моему фюреру и верил ему безоговорочно. Я чуть ли не идеализировал его, да как и все мы тогда, когда стояли перед ним на параде плечом к плечу. Мы были лучшими из лучших, говорил он нам. Будущие правители мира. Я тогда ещё не знал, к чему он всё это вёл. А потом он объявил Нюрнбергские расовые законы.

Он посмотрел на бокал в своей руке.

— Мы должны были зачистить нацию изнутри, это был новый курс партии в тридцать пятом. Сначала мы создадим чистейшее арийское общество, а затем весь мир заставим пасть перед нами на колени. Впервые в жизни я поставил под сомнение слова моего фюрера. Я думал, что мы только хотели разорвать цепи, наложенные на нас англичанами и французами, а не выгнать половину наших соотечественников из страны. Да, они были евреями, но какое это имело значение, если каждый из них любил Германию так же сильно, как и мы, арийцы? Они жили здесь на протяжении нескольких поколений, они говорили на одном с нами языке, они даже сражались в войну вместе с нами! А мы должны были от них избавиться просто потому, что фюрер не хотел, чтобы они «грязнили» нашу чистую арийскую кровь? Мне так, например, не казалось.

Он сидел молча в течение минуты, глядя на огонь. Я невольно задумалась, о чем он размышлял; вспоминал ли того старого, полного надежд Генриха, который ещё не видел зла, скрытого за благородными целями своего фюрера. Я осторожно положила руку поверх его, приглашая его продолжить свой рассказ.

— После тридцать пятого всё изменилось. Он уже в открытую говорил о свободной от евреев Германии и о том, как мы должны были к этому прийти. Сразу же начались гонения, сегрегация, первые депортации… расстрелы. И мы, СС, должны были возглавить новый курс.

Генрих встал и пошёл к бару, чтобы налить себе ещё коньяку. Должно быть, не легко ему было всё это вспоминать без алкоголя.

— А знаешь, как я получил своё первое большое повышение? Пришёл приказ о ликвидации нежелательных эмигрантов на немецкой границе. Видишь ли, как вышло: фюрер их выслал, а польское правительство отказало им во въезде, и так они и оказались меж двух границ, в безвыходном положении. Они попросили местных фермеров дать им немного еды или хотя бы воды для детей, но фермеры испугались их наплыва и начали жаловаться местной администрации о всё большем и большем количестве прибывающих евреев. Они боялись, что те начнут воровать их урожай.

Генрих покачал головой и осушил свой бокал в несколько глотков.

— И вот, мой командир приказал мне взять человек двадцать и… взять ситуацию под контроль. Я спросил более чётких инструкций, на что он сказал, «Просто сделай так, чтобы завтра там никаких евреев не осталось. И сделай это так, чтобы фермеров не пугать». Когда я прибыл туда с моей группой, у нас не более полудня ушло, чтобы успешно согнать их всех в одном месте. Они с радостью за нами последовали, думая, что мы прибыли, чтобы помочь им с их ситуацией. В каком-то смысле они были правы.

Я заметила, как Генрих стиснул зубы, разглядывая что-то в тёмном небе за окном. А я уже боялась, что он скажет дальше.

— У меня был приказ ликвидировать их вдали от глаз фермеров. Единственное, как я мог это сделать, это отвести их всех в ближайший лес и там расстрелять. Но тогда нужно было бы избавляться от трупов, а их там было больше сотни человек. Когда я приказал нескольким евреям вырыть канаву, они все сразу же поняли, что эта канава и станет их могилой. Но знаешь, что меня больше всего поразило? Они не начали рыдать и молить сохранить им жизнь, нет. Просто стояли молча и смотрели на нас. На меня. Мужчины, молодые и старые. Женщины — их жёны, сёстры и матери. Их дети. Беременная девушка со своим мужем и маленьким ребёнком на руках. И никто ни слова не вымолвил. Ни единого слова.

Я хотела подойти к нему и обнять, утешить, как можно, но не осмелилась прервать его исповедь. Я знала, что ему нужно было пережить это всё заново, самому, и лишние прикосновения показались сразу совершенно неуместными и даже пошлыми.

— Когда канава была достаточно глубока, я велел им выбросить лопаты наружу, а самим остаться внизу. Затем я взял десятерых солдат, построил их у канавы и отдал приказ расстрелять евреев, что стояли в ней. Знаешь, что произошло? Они не смогли этого сделать. Они были ещё совсем молодыми ребятами и никогда в жизни ни во что другое, кроме как в мишень на сборах, не стреляли. И вот они стояли у этой канавы с пистолетами в дрожащих руках и смотрели с беспомощным видом то на меня, то на евреев внизу. На секунду у меня промелькнула мысль, а может, отпустить их всех и сказать, чтобы попытались бежать через польскую границу, как можно дальше отсюда, потому что никто бы и не узнал. Но я поклялся в верности моему фюреру. «Моя честь — это верность», таков был наш девиз. Я был солдатом, и у меня был приказ.