Петр Еремеев - Ярем Господень

Масленков оговорил с кузнецом Цыбышевым ковку лошадей перед поездкой к Макарью, с другим знакомым сладил о поставе на купеческий двор бочонка для дегтя, третьему мужику заплатил за едовое — листовое сено для телят.

Наконец пошли Нижней набережной — вниз по течению Тёши. За большим огородом Николаевского монастыря домишки посадских стояли редко, одним порядком.

Под кручью Воскресенской горы, на ближних сходнях, бабы полоскали бельё, били деревянными вальками шитые льны, весёлые светлые брызги дружно летели во все стороны. Четыре молодайки сидели на траве рядом с корзинами мокрого, уже выполосканного и задумчиво пели.

— Обожди, послушаем! — купец попридержал монаха за широкий рукав его рясы. — Ах, ястри их, какое согласие в голосах.

— Ай да голубицы! Ишь что умыслили, как вывернули, к самому воеводе подступают. Судьбу-то свою будто на ладошке подали, души чистые. А ты знаешь, мних, где этот украс в городу нашем?

— Да вроде перед воеводским же двором — оглядистое весёлое место… Вот бы послушал наш Иван Карпович…

— Хорошо, как бы известился. Ничево поноснова на воеводу в песне нет, а молодушек в пору и пожалеть.

— Эт-то уж так!

Дошли до женщин, они узнали Масленкова, поднялись на него:

— Это твои кожи в речке — вонишша, дыханье спират!

— Вам, молодицы, и впрямь волю-то давать-думать, — весело отшутился Иван Васильевич. — Мой товарец мокнет вона где — за Софийской, считай, за городом. А чьи тут преют — не ведаю. Но пониже ваших сходней — чево уж так наседать?!

У масленковских кож оказался сторож. Лежал он на шубняке, сладко подрёмывал.

— Тащи-ка, старинушка, одну…

Купец пригляделся, помял в руках склизкую коровятину, подергал остатки шерсти, обернулся к Иоанну.

— Доходит, через день-два вызволим из воды, и к Макарьевской будет готова… дочь попова…

Задождило в начале августа, но потом унялось ненастье, установилось вёдро, и золотом вспыхнули хлебные нивы, красным зарделись рябины на угревных лесных опушках, тяжелели сады от наливных яблок.

Большая Макарьевская дорога в прошлом тянулась от Арзамаса через волостное село Вад, Бутурлино и Княгинино.

Ехали в лёгкой тележке впереди обоза с кожами — за обозом досматривал сын Масленкова с работниками.

Навстречу попадали возы с сушняком, и Иван Васильевич не удержался, рассказал памятное:

— Ртищевской землёй катим.

— Не ведаю…

— Тоже мне! Ртищев — собиный друг Алексея Михайловича, постельничий царя. От села Протопоповки — во-он налево она, и едва ли не до самой городской стены — все эти двенадцать вёрст земелька прежде боярина. Подпёрло горожан — ни росту Арзамасу на север, ни скотину выгнать! Били челом наши деды: уступи угодья, боярин. Начально Фёдор Михайлович цену выставил в больших тысячах, а в казне города пусто. Взмолились арзамасцы, а в ответ: так уж и быть, сыщете сот пять рублей. И тово нет! Так и отдал вотчину Ртищев даром. Теперь и выгонные поляны, покосы и лес у города в наличии. Из лесу бедным посадским дровяной сушняк безденежно…

— Милостивец какой! — порадовался Иоанн.

— Вот такой… Рассказывали в Москве: выкупал Ртищев наших православных у мусульман, устроил большую богадельню в первопрестольной, поставил Спасопреображенский монастырь, при нём открыл училище, а нищих призревал постоянно. Сказывали ещё, что целый обоз хлеба отправил голодающим вологодцам, а пред смертью отпустил на волю всю дворню…

— Вечно поминать надо имя достославного боярина!

— Пока поминаем и детям накажем.

Ехали лесом, плотно обступившим накатанную дорогу. По лицу, по крутым плечам купчины прыгали светлые солнечные пятна.

Иоанн подивился:

— Как сойдёмся, ты мне новину сказываешь. Из тебя, как из тово рога…

Масленков отпустил вожжи, не торопил каракового жеребчика. Поглядел укоризненно.

— А ты как хотел! Раз купец, то и глупец… Любый мой! У вас, прости уж меня, долгогривых, грамота книжная и — славно, но и мы також читать и писать умеем, как же купцу без этова! А кроме тово, я вот поседел в санях и в телеге — где только не бывал, чево только не видал, чево не наслушался. Дорога, новые грады и веси, другие люди — это такое научение… Да во мне всякова знатья — на десятерых! Ивашенька… — Купец ухватил монаха за локоток. — Это чур, не в обиду. Вы — черноризцы, тож всю нашу землю исходили с крестом и словом Божиим…

— Видим во всём сущем мудрость Всевышнева, его любовь, щедроты к человеку и сим укрепляемся.

К Лыскову-селу — вотчине князя Грузинского, подъехали к вечеру, на исходе дня. Жара спадала, и тяжелела пыль на оживлённой дороге.

На лобовине лысой горы остановились: по съезду к Волге плотно стояли груженые телеги, легкие экипажи и даже старомодные большие рыдваны. Паром по широкой реке ползал медленно. Скоро чиркали по застекленевшей глади воды только чёрные скорлупки лодок.

Отсюда, с высоты, широко открывались синеющие в луговом заречье лесовые дали, в лёгкой дрожи сиреневой хмари чётко поднимался светлый профиль каменных стен, угловых башен и церквей Желтоводского мужского монастыря.

Натрясла дорога, но купец оставался неизменно весел, терпеливо пояснял:

— Торжище-то во-о-он там, левее монастыря, вверх по Волге. Ну, ждать нам перевоза долго, пойдём поставим по свече Макарию Желтоводскому, он хранит тут русский торг.

— Где же часовня?

— Да вон там, ближе к воде.

В часовне густо наезжего народу, духота от множества горящих свечей. В золоте большого оклада, в ярком тёплом свете преподобный, с высокой шапкой седых волос и окладистой бородой — Макарий стоял над своим монастырём и, казалось, улыбался из своего левого угла красочной иконы.

Макарьевская ярмонка…

Она и в том XVIII веке уже обросла устойчивыми преданиями и легендами. Была, была для этих преданий подлинная основа. И бедовая также.

Всё вобрала в себя Волга… Издревле она стала широким торговым путём между Востоком и Русью. Впервые по водному пути в 964–969 годах до Каспия проплыли судовые дружины киевского князя Святослава, а в 1120 году — князя Владимира.

Из года в год, из века в век разноплеменные торговцы плыли навстречу друг другу. Где-то в середине лета они встречались, и местом этой встречи неизменно оказывалось поле возле Казани. Но в 1523 году на великом торжище Арского поля в каком-то диком неистовстве русские торговые гости были перебиты, от страшной резни не скрылся ни один.