Петр Еремеев - Ярем Господень

Особо написали в Вотчинную коллегию помещики и крестьяне сел Веденяпино, Аксела, деревни Текушевой:

«…если они, Полочениновы, неправедно вселятся на те земли, то крестьянам будет большое притеснение и изнурение, а с оного монастыря со строителем и монахами сколько лет уже живем и никому меж нами друг другу обид не было и впредь надеемся не будет».

Отверг доводы Полочениновых со своей стороны и Иоанн. В доношении от 8 февраля 1723 года он писал, что «…Дед нынешних помещиков приписал землю себе» и просил: «послать в Арзамас указ о розыске и освидетельствовать и чертеж учинить».

Полочениновы продолжали настаивать на своём.

Вотчинная коллегия медлила с решением дела.

Уже после 1731 года Арзамасская канцелярия послала комиссара Никиту Своитянова и земского писаря Ивана Максимова дознать о правах Полочениновых на указанную ими землю. Розыск показал, что местные жители действительно не знают о названных владельцах земли по речке Сатису и речке Вечкинзе… Короче, притязания братьев Полочениновых несумнительно отрицаются…

Вотчинная коллегия умела читать и между строк… Долго не думая, чиновники оной решили забрать все земли, обретенные Иоанном, как спорные, в казну впредь до выяснения… Такое выяснение далее могло длиться самое неопределённое время. Несколько обнадеживало саровцев то, что окончательного решения коллегия не вынесла и никаких документов не выдала ни той, ни другой стороне.

В земельных делах частенько споры решало к обоюдному согласию неторопливое время…

Иоанн не пал духом, опять собрался в Москву. Помнил пословицу: под лежачий камень и вода не течёт… И другую: капля по капле — камень точит…

В августе 1727 года с той же заботой о земле Иоанн отправился в Петербург.

В северной столице после немалых хождений и расспросов он разыскал Серебрякова и напросился к нему на постой.

Михайла обрадовался: свой, с родной сторонки… Гостевая комната пустует — живи хоть до морковкинова заговенья!

Ещё в начальные годы нового века родитель определил Михайлу в Петербург по зову царя, который приглашал торговых людей в строящийся «парадиз» и льстил им скорыми прибытками. Серебряков давно обжился неподалеку от главной «прешпективы» города и бойко вел торговлишку мясом близ «весовых амбаров». Жил прежний арзамасец своим домком с диковинной черепичной крышей.

Давние приятели непритворно порадовались встрече. Когда-то, совсем молодёшеньких, свела та же торговля. Иоанн — недавний постриженник Введенского, часто посылался в скоромные дни на Мытный за мясом для братии, и так уж вышло, что родитель Михайлы, по доброхотному уговору с игуменом Тихоном, уступал монастырю мясную обрезь и кости с мяском дешевле чем одиночным покупщикам. На подхвате у отца-рубщика всегда стоял с безменом Михайла, тогда ещё отроч.

После ужина, тихим тёплым вечером, хозяин увёл гостюшку в свою горенку. Он снял с себя тесное городское платье и ходил дома в длинной рубахе без опояски, в холщовых же портах и лёгких сапожках из арзамасской юфти. В чистой горенке, устланной яркими половиками, ближе к окну стоял крепкий стол под ковровой скатертью, привлёк внимание Иоанна красный угол со старинными иконами — монах вспомнил, что родители Михайлы «придерживались старинки».

Чёрный, ещё моложавый купец перехватил взгляд Иоанна, подошёл к киоту, поправил фитилёк в лампадке зелёного стекла и открыто погордился:

— Родительское благословение нам с Марфинькой — самым дорогим…

Иоанн не посмел отмолчаться:

— Родительское — свято!

Иоанн заговорил первым, какая нужда привела его в столицу.

— Я ведь в Саровской пустыни игуменом — это у дороги на Темников…

— Догадался: раз с жезлом — игумен! Рад я за арзамасца!

— Так вот… Отказывали, уступали, дарили, но и покупал, конешно… двадцать тысяч десятин земельки теперь вот пасу. Красный лес больше, пахотной-то лоскутки…

— Ну, отче, с таким ты замахом, ай-яй!

— Пасу своё и не своё… Сенат вот как решит… Много я, Мишаня, всяких порогов пообивал там — близ монастыря, в Москве, теперь, как на часах, стоять мне в сенатских коридорах — всяк день и час могут спросить по каждой бумаге…

— Заступа есть?

— Вкладчиками — князья, графиня, да и тут в Сенате сыщу благодетеля, а прежде царевны целый иконостас преподнесли…

— Высоко летаешь, отче… Ну, дай Бог!

Серебряков терпеливо ждал, когда выговорится Иоанн, чтобы поспрошать наконец о родных в Арзамасе.

— Благоденствуют ваши, — коротко успокоил Иоанн земляка. — Значит, помнится тебе Арзамас, не оборвалась ещё совсем-то пуповина…

— Да как забыть отчину, место где произрастал! — весело отозвался купец, встряхивая тугими чёрными кудрями. В левом ухе его мягко светила серебряная серьга. — Я с батюшкой любил на Рамзай за водой ездить — вода там — дар Божий! Всё в городу ладно?

— Работает Арзамас, торгует. А в Спасском ныне архимандрит с шапкой сребрекованной. На Высокой горе монастырь зачался.

— Как нарёкся?

— Вознесенский.

— Писали мне, что красный петух опять Арзамас поклевал…

— Наделал беды пожар. Крепостная стена почти вся сгорела…

— Распоясался Арзамас, всем ветрам открылся. Да ведь не только ветрам…

— Многие теперь по ночам страху подвержены. Прежде, бывало, закроют все четверо ворот и — бай дюже!

— Пополнел город?

— Раздался! Домов-то скоро до тысячи счётом, а народу до шести тысяч, как воевода сказывал. Скота стали много пригонять. Теперь сало для северного флота топят и солят…

— Знаю! — подхватил Серебряков. — Сальников навяливает мне сало для продажи. Отписал я, что согласен, дело выгодное для обоих. Да, а как юрода-то арзамасский?

— Отошёл человек Божий, осиротели горожане… Ну, а тут что, в «парадизе» Петровом?

Купец встал, налил из кувшина квасу в два деревянных ковша.

— Конец августа, а такая теплынь стоит. Пробуй, отче, Марфинька моя мастерица квасы затирать.

Не торопясь выпили, помолчали, в горенку входила тихая сумеречь. Город за окном затихал.

Серебряков слыл среди торговой братии молчуном, букой, впрочем петербуржцы старались поменьше распускать язык — повсюду шныряли бойкие подслушники и тягали людей в Тайную, что наводила ужас и на последнего нищего, и на блистательного вельможу. Но сейчас перед земляком, перед давним приятелем и духовным лицом Серебряков охотно выговаривал всё то, чем давно он полнился.

— Ширимся, шеперимся на своём болотном усадище. Гиблое место! Моя Марфинька стала грудью маяться: сыро кашлять… Нездорово здесь! К моему двору мужичонко-бобыль прибился: смолоду он надрывался на здешних каналах. То и плачется: «Батюшка Питер бока наши вытер, невские воды унесли годы, а столичны каналы и совсем доканали».