Петр Еремеев - Ярем Господень

В кабинет твёрдой походкой, сопровождаемая кабинет-секретарем в синем камзоле, вошла очень высокая полная женщина с широким грубоватым лицом, в свободном платье зелёного цвета. Её тяжёлые чёрные волосы сдерживал от распада простой красный платок.

Императрица пребывала в полном здравии и добром настрое, она подошла к клетке попугая, окликнула его, потом медленно прошлась вдоль окон — в Кремле хозяйничал ветер, прямо под окнами, на каменных плитах бойко хороводилась чистая желтизна сухой берёзовой листвы.

Наконец Анна Иоанновна, несмотря на свою могутность, легко села за рабочий стол, деловито осмотрела письменный прибор, затейливую скляницу с песком, вывезенную из далёкой теперь Митавы.

Императрица подняла тяжёлую голову, лёгкая улыбка скрасила её смугловатое лицо с большими тёмными глазами. Кивнула, по-домашнему просто сказала:

— Что у нас нынче?

Кабинет-секретарь, уже хорошо зная, что царица не любит долго утруждать себя подписом бумаг и устными докладами, с нарочитой лёгкостью в голосе начал с дела необыкновенного.

Анна Иоанновна слушала доклад рассеянно: особой важности в содержании представленного указа не содержалось, а потом этот, как и все прочие указы, в последние дни подготовлены и одобрены Правительствующим Сенатом, в коем сидят мужи зело рассудительные…

Шёл первый год царствования бывшей Курляндской герцогини, и уж само-собой надлежало раздавать монаршие милости направо и налево: дворянству, гвардии, чиновным, а також и духовенству — дядюшка Пётр Алексеевич изрядно-таки поприжал оное «Духовным Регламентом».

Секретарь, оправляя свои кружевные манжеты, заученно ласкал слух своим бархатным голосом:

— На грани Нижегородской и Тамбовской губерний, уж боле двадцати лет, завелась, велением Божиим, Саровская мужская пустынь. Тамошние монахи бездоходные — ищут непахотные пустоши и борового леса для пропитания…

— Кто радел чернецам?

— Земли отказали и продали татарские мурзы, мордовские старшины и наши помещики. А радели прежде в устроении пустыни и царевны, — мягко тянул голосом кабинет-секретарь. — Ну, а вкладчиками монастыря: боярин Пушкин, князь Василий Долгорукий, князь Одоевский, граф Артамон Матвеев с супругой… Полагаю, что и генерал-губернатор Москвы благоволит… — кабинет-секретарь с умыслом задержался с произношением фамилии Салтыкова — близкого родича Анны Иоанновны.

— Довольно! — императрица смотрела и не смотрела на первый лист сенатского указа. — И каково мнение?

— Утвердить другим не в образец…

— Что так? Ах, да…

Анна Иоанновна минутно задумалась, опять вспомнила: крутоват дядюшка-то был с монахами… Она только-только утверждается на троне. Подписать этот указ, о коем станет ведомо всем монастырям — оказать благоволение всему российскому монашеству. Поймут, долгогривые… Императрице понравилась формулировка Сената, она весело взглянула на своего изящного секретаря, дробно побарабанила толстыми пальцами по столу.

— Не в образец, так не в образец… Зер гут! А кто строителем пустыни?

— Иеросхимонах Иоанн, арзамасский родом.

— Он же в таком духовном чине! Его место скорее в затворе безмолвном…

— Личным указом вашего дядюшки Петра Великого дадено разрешение верховодить братией и впредь. Известен праведностью…

— Ладно, напомни монаху, что каждый монастырь есть царское богомолье!

— Ваше императорское величество! Пожалуйте монастырь землёй

— монахи вечно будут благодарить ваше имя перед Всевышним!

Анна Иоанновна всё же пригляделась к содержанию указа, заметила:

— А долгонько же тянулось дело у чернецов с Полочениновыми.

— Из письма ваших богомольцев видно, что князь Меньшиков долго не радел…

— Поди-ка мзды ожидал?

— За Александром Даниловичем водились такие слабости…

Кабинет-секретарь угодливо подал императрице перо. Она старательно, чуть выпячивая яркие губы, начертала: «Учинить по сему докладу. Анна».

— Отошли указ в Синодальную контору — там порадуют схимника. Поди, ждёт?

— Ох, давненько ждёт…

Императрица подняла на кабинет-секретаря свои прекрасные глаза — они подлинно украшали её.

— Гляди, чтобы в Сенате не держали бумаги подолгу. Живуча же у нас старинушка — наш долгий ящик…

Кабинет-секретарь поддакнул:

— Живуча, живуча, матушка!

И ухватился за скляницу с песком, принялся засыпать написанное.

Перечёт бумаг, ожидающих резолюций, Анна Иоанновна остановила скоро.

— Довольно на сегодня! Пошли сказать Салтыкову, что жду его нынче на пристрелку новых ружей немецкой работы. Да, тут, в дворцовом саду.

…Снег ещё не пал на землю, стояло тихое погожее предзимье. Москва-река ещё не дышала стынью, в этот солнечный день в лёгкой ряби воды отражалось пронзительно голубое небо.

Синодальный выдал указ скоро, открыто радовался — на погляд, куда больше пустынского ходатая.

— Всему, всему бывает конец… Выстрадал ты угодья, святой отец. Как только и удалось — добродеи сбоку пособничали?

— Все в руце Божьей! — нарочито тихо, смиренно отозвался Иоанн и полез за серебряным рублём — он с утра нынче «поближе» положил его. — Это на радостях, моей благодарностью…

Осторожно завернул указ в чистую холстину, бережно уложил в свою кожаную суму и вышел на площадь, хваля Господа, понимая, что отныне его обители жить безбедно вовеки… [55]

В другие-то разы как-то недосужно, всё-то на потом оставлял. А тут пошёл и решительно признался звонарю о давнем-давнем желании подняться на колокольню Ивана Великого, увенчатую золотой главой.

Иоанн знал, был довольно наслышан в Москве, что колокольня возведена на месте церкви, которую построил ещё великий князь Иван Данилович Калита в честь святого Иоанна Лествичника.

Могучий, высоченный столп как бы собрал вокруг себя кремлёвские соборы.

— Не вниз, а вверх, в небо с надеждой глядим, — признался в многозначительном звонарь. — В колокольне, считай, сорок восемь сажен.

— Высоконько! — закидывая назад голову отозвался Иоанн, чувствуя, как заранее замирает его сердце в ожидании незнаемой прежде высоты.

— Два яруса надстроил на втором году царствования Борис Годунов… — разохотился в слове звонарь. — А под колоколами — Патриаршая ризница. Тут и собор святителя Николая с чудотворным образом Николая Гостунского. Нет, в ризницу сейчас доступа нет…

Приустал, что и говорить! Не скоро отдышался и, ошеломлённый открывшейся высью, медленно, даже с неким испугом, огляделся: захватывающее видение — явь открылась монаху.

…Многоглавый Кремль жарко горел золотом глав и крестов своих соборов, казался диковинно-красивым венцом над всей Москвой.

Особое, ни с чем не сравнимое ощущение высоты, всегдашний позыв в эту голубую высь…