Петр Еремеев - Ярем Господень

…Пришёл послух, принес в пустой жбан просимого квасу, налил в ковш и тихо вышел. Иоанн выпил, прошёл в рабочую комнату и присел к столу. В добром настрое перебирал залежавшиеся на столе бумаги — надо определить, что положить в архивную шкапу ризницы храма, что отнести в корзину к печи.

Пригляделся к очередной бумаге — своё писание братии из Москвы!

Помнится, в прошлом двадцать седьмом году, когда в Москве обретался, случилось — известился от Дорофея, что Иосия лежит в последнем изнеможении, монахи не чают видеть его живым.

Первым побуждением было тотчас собраться да погнать лошадку в Саров, но уехать — это бросить дела: в Вотчинной коллегии он давал обязательные пояснения о каждой дарственной, о каждой купчей и отступной на землю. Вот тогда и написал чернецам свою присылку, больше-то в слабой надежде, что оклемается, отлежится Иосия. К нему и обращался с открытой душой.

Иоанн чуть отодвинулся от стола — солнце било через окно так ярко, что заслезились глаза. Отложил чётки, читал несколько удивлённый той давней своей душевной расслабленностью:

«Получили мы от вас письмо о крайне болезни Иосии, которая премногим сокрушением сердце мое уязвила…

О, кто не познает зде на мне грешном праведного гнева Божия… О сыне мой, сыне дражайший, сыне Иосие, души моей грешной утешение, немощи моей и старости твердый жезл, безмерным моим душевным скорбям и печалям утешение, трудам моим покой и крепкое подтверждение. Не терпит бо ныне во мне дух мой и нутро мое твоего от меня разлучения. И кто ныне даст мне крыле, да полечу и в час сей к тебе предстану и увидев персональне, дабы хотя обрел тя, облобызал тя, хотя оный един час духовно: но зде ради трудного и зелопродолженного и прискорбленного мне настоящего пути, не видев тя, попремногу жалостно с тобою приемлю разлучение. Но вы, дражайшие и возлюбленные мои отцы и братия — аще по воле Божией за мои прешгрешения не благоволит Господь его ныне в живых увидеть — вы отец Дорофей и вся братия, до нашего к вам в монастырь прибытия тела его не погребайте, но по отпетии в церкви над телом его панихиды, хотя где в земле у церкви, но в знаменитом месте и пристройном ископайте пещеру, из которой возможно б гроб паки вынуть, понеже аще благоволит Бог в обитель нам возвратиться, то купно предадим погребению тело его». [57]

Выправился тогда Иосия. Вернулся Иоанн из Москвы и со слезою обнял его: хвала Всевышнему!

Давно ли братски любил, верил безоглядно и доверял многое. А ныне ты, Иосия, первая боль души, заноза саднящая. Не чрезмерная ли любовь братская тебя ложно подняла в своих глазах и ты, к прискорбию, покривился, вот, сразу-то необъемлет ум твоего падения…

Не сразу, не-ет, не вдруг стал замечать притворную угодливость и то, что Иосия не по-братски отзывается о том, о другом… Не так давно надерзил едва ли не намеренно.

Вчера Ефрем с устным челобитьем. За тридцать чернецу — красив, статен: ему бы — книгочею, знатоку греческого языка, сведущему в музыке, пении в ином месте славить Бога дарами, коими награждён свыше.

Иоанн забыл про Иосию…

Этот Ефрем редкой находкой для пустыни. Так искусно отправляет с монахами столповое пение Знаменского распева, так согласно, так стройно поют голосистые чернецы. Побывал недавно игумен Санаксарского монастыря, послушал службу, да и молвил в восхищении: «Всякий, всякий и сторонний в храме вашем по псаломному изречению почувствует, яко благ Господь и яко несть лишения боящимся Его…»

Иоанн Ефрема особо выделял. Тульский, из купеческой семьи, учён довольно. Рукоположен в иеромонахи в Знаменском монастыре Нижегородской губернии, в Сарове с двадцать седьмого года. Теперь вот он в клиросном послушании, да по просьбе Иоанна переписывает редкие книги для пустыни.

— Ну, сказывай, брате, раз уж приспичило тебе!

— Авва, не вмени во грех… Нестроение, неукладное у нас вкореняется!

— Оле! — признался Иоанн, прохаживаясь по покою. — Ты ведь о разброде стада… Виноват! Столько лет я землю искал, то в уездах, то в Москве, Петербурге… Без пастуха, без догляда зоркова, вседневнова как порухе не быть!

— Я не по злобе или там какой зависти… — Ефрем волновался. — Однако Иосия опасно рассупонился. Как ты тут, в пустыни, он перед тобой состояния льстивова, слово ево гладко, поклоны низки. А как съедешь со двора — хульным словом вослед, так и сяк тебя оболживит…

— Ужели?! Вижу, что уклончив стал, слышу — от братии все в сторону норовит…

— Не-ет, кой-ково шибко к себе льстиво же тянет. Всё это отто-во, что ты Дорофея властию наградил. Алчет он сам противу других подняться. Попустил ты ему, он и обык: что хочу, то и ворочу.

— Давно мне душа вещала… Всё ждал, что умнеть начнёт, ан не вышло. А Дорофея — Дорофея вы же вознесли обще!

— Вразумить надо Иосию! Пришлые у нас, молодые, не все ещё окрепли в общежительстве…

— Спасибо, Ефрем. Ступай!

На другой день, сразу после утрени, Иоанн позвал Иосию к себе, и едва тот вошёл в покой, начал этот мучительный для них обоих разговор:

— Не раз, Иосия, говорил я тебе походя, упреждал, просил… Ты что, брате, забыл, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Я ли к тебе не благоволил… Знать, напрасно: много ты о себе возомнил. Повторюсь: за моей спиной принимал в пустынь и постригад без должной оглядки. Зачем такова молодова Боголепа постриг — это же противу царского указу, а оный гласит: до тридцати годов не постригать!

Иосия сразу начал дерзить:

— Что мне указ! Мне тверже то, что в Евангелии написано. А там сказано: грядущий ко мне не изжену вон!

Иоанн едва усидел за столом.

— Иосия! Мы живём не в евангельские, и не в святой Руси времена… Есть — Богово, есть и кесарево. А как грядут в пустыню с розыском, что сейчас наблюдаем в других обителях… Ты ж без паспортов напринимал. Этот Георгий твой… Без всяких бумаг! Какой-то он скользкий, право, не чисто у него на душе. Теперь о главизне.

— Какая ещё главизна? — потянул губы в нехорошей улыбке Иосия.

— Опять же повторюсь, преж сказывал… Не давал тебе благословения, а ты келью вдали поставил, прикормил-приголубил новоприбылых и, слышу, свой монастырек в голове лелеешь — это уж ревность не по разуму! Хитроумию твоему потачки не дам, скажу прямо: я тут смолоду, многих трудов мне стоило, по смотрению Божию, сию пустынь населить, уставом скрепить. Помни, землю императрица закрепила за Саровской пустынью и — этим все сказано!

Иосия сидел на постенной лавке, что ближе к порогу, уже явно злой. Лицо его занялось красными пятнами.

— Словно кошка ты лапой медведя задиравши… А как, обратясь, медведь давнёт тебя, так ведь и духа твоево не будет!

Иоанн поднялся-таки из-за стола, не стерпел угрозы.