Петр Еремеев - Ярем Господень

Феофан осторожно, тихо вернул Анну Иоанновну к главному предмету разговора. С тончайшей язвинкой, произнес:

— Оставим всех в покое, дадим повод Елизавете Петровне…

Императрица вспомнила о своей затаенной противнице, в гневе закусила свои полные вишневые губы. Рожденная от «подлородной» матери ищет трона… [72]

— Пусть светский суд решит! Я — умываю руки…

Анна Иоанновна коротко взглянула на часы, затем за окно: там, на Неве, играли подсвеченные июньским солнцем легкие взблески плескунцов.

Прокопович понял, что аудиенция окончена, и встал.

— Владыка, оставьте трактат — охотно прочту, ваше красноречие принадлежит истории… И передай графу Остерману, что жду его завтра к обеду. Повести приятеля, порадуй ево: опять по-твоему вышло у бедной Анны…

Архиепископ ушел раздраженным. Про себя пошутил по-русски: не дотянулся Феофанушка до Иванушки… Ну, не все волку теляти жрати…

Оставшись одна, императрица, с невольной грустью, воспомнила своего родича Семена Андреевича Салтыкова. Тот как-то в семейном кругу объявил ходившую в народе молву: честным людям нынче жить нельзя. Кто получше, поумнее разумеют о немцах при дворе — в кратном времени пропадают, зачисляются в нети… [73]

Анна Иоанновна опять посмотрела в окно: на улице заморосил мелкий белесый дождь. Как всегда непогодь портила ей настроение — давала знать о себе ревматическая нога.

— Манька, вели дуракам собраться — потешьте государыню!

Толстая шутиха проворно укатилась за дверь.

В тишине кабинета резко заверещал попугай, звал к себе. Императрица подошла, кинула в чашку птицы несколько орешков и неожиданно для себя заговорила — оправдывалась:

— Ради непомрачения дней царствования моего старается Феофанушка. Как провидит, и как стелет, как настораживает! Но и то верно: Елизавета, кровушка-то дядюшкина, в затылок дышит, ждет… Да, народ помнит дщерь Петрову. Молода, пригожа собой — такая только пригляди инова молодого, вернова полковника — страшно подумать! Нет уж, Елизавета, погоди, погоди… Веселись там себе… А твоих обожателей, а они и средь монахов объявились, мы тово… укротим!

И Анна Иоанновна, чтобы забыться, широким мужским шагом заторопилась к шутам.

Вдруг так потянуло в Красное, в Арзамас — туда, где все начиналось и все открылось.

Это, знать, предчувствие неминучей беды погнало в прошлое, к своим, душа тихо нашептывала: пришло прощальное время, поди на родные стогны — ты удручен годами юдольной жизни, изнурен трудами и скоро отыдеши в иной мир…

Стоял теплый сухой сентябрь. Над сжатыми полями, над желтой блестящей стерней плыло мягкое серебро легких тенет.

Едва миновал Дивеево — невдолге, догнал в своей легкой тележке знакомый священник.

Иоанн остановил свою лошадку — поздоровались, порадовались нечаянной встрече.

— Давненько не виделись!

— Не доводилось…

— Камо поспешавши?

— В Арзамас?

— А я сперва в родительское село.

Батюшка, еще моложавый, в простом мужицком армяке, пригласил в свою тележку.

— Святый отче, у меня конек еще свеж…

В плетеном коробке связенника, на соломе, покрытой старенькой рядниной, места хватило — свою лошадь Иоанн привязал к задку тележки.

Поджарый мерин у священника оказался и впрямь побежливым, покатили споро.

— Какая нужда гонит в Арзамас, отец Пётр?

Священник то щурился — солнце встречь изливалось, то поблескивал голубизной своих больших глаз, длинные светлые волосы его то и дело выбивались из-под легкой валяной шапки. Иоанн полюбовался бородой батюшки — мягким золотым скатом опадала она на широкую грудь.

— В Духовное правление кой-что накопилось, а потом и воеводе челом бить.

— Воевода Воейков в Арзамасе — муж суровый, но и слушать умеет.

— Сие мне ведомо. Послал меня мир…

— Беда какая?

— А коли наши поселья без нужды, без беды.

Иоанн вспомнил присловье:

— Нужду мужик в реке топил…

Священник подхватил — знал ходячую в народе поговорку:

— Да не утопил! Вниз вода несет, а вверх кабала везет! Но нынешняя беда хужей прежних. Объярмили мужика донельзя! Немецкий кнут спину православных дерет с последней жесточью.

— Да что такое?

— Ты же, схимник, не в затворе неисходном сидишь, знать должен. Недоимки выколачивают сатрапы бироновские. Аки волцы ненасытные налетают на мужиков и ставят их на правеж. [74]Палочьем выколчивают не только саму недоимку, так еще и пени! Скот забирают, амбары чистят. И плач, и стенание отовсюду. Что деется, что деется — такова не было на памяти мирян. В моем приходе двое мужиков не выдержали палочья. Вот поехал заявить воеводе о забитых. Мало тово, три семейства прошедшей ночью утекли безвестно куда. Сказывал мне один мужик, пошептал: куда-то в твои сосновы пределы наладились.

— Мордва народ понятливый, не выдадут! Гляди-ка что-о, — качал головой Иоанн. До последнева свирепства дошли власти…

— Вот тороплюсь по мужицкой воле, и в страхе пребываю: «Духовный регламент» над попами завис. Ведомо ж тебе, что указ Синода повелевает нам, духовным, тайну исповеди доносить начальству.

— Ведомо, ведомо это прискорбье. Выше Священного писания поступают синодальные, но и то сказать: под началом чиновных ходят.

— Начнется у нас в селе сыск — учнут мужиков на исповедь ставить, а как кто из них наговорит лишков на беду своей головушке…

— Аты не нарушай тайны исповеди. Прими на свои рамена мирское: не оглашай того, что ждать будут от тебя баскаки мундирные. Упреди загодя мужиков и баб, чтобы тех лишков не баяли…

Помолчали. Тележка постукивала колесами по сухой дороге.

Наконец признался и Иоанн.

— Мою обитель тож, батюшка Пётр, беда не обошла. Тоже поплачусь. Несколько монахов под крепким караулом в Москве, а может теперь уж и в Петербурге. И чует душа: вспомнят таки и о обо мне…

— Оборони Бог! — священник даже конька своего попридержал. — С какой же бедой повязан…

— Ты про архимандрита Псковского Печерского монастыря наслышал ли?

— Про Родышевского… Хоша и на отшибе живу, но в Арзамасе бываю — просветил нынешний архимандрит Спасского Иоасаф. Вестовал о Маркеле довольно.

— Так вот, ревнивец правды Родышевский написал крепкую книжицу противу Прокоповича, ересиархом ево назвал…

— Сказывал, сказывал Иоасаф, что вместе-де они служили…

— Потому-то Родышевский и знает Феофана насквозь. Взъярился глава Синода, подверг Маркела страшной опале, а заодно волокет в Тайную и тех, кто слову Родышевского внимал, кто книгу его хранит. Держали оную и мы в монастыре. Так вышло: я то в Москве, то в Петербурге, то по уездам с исканиями земли. Кому доверился — тот своевольничать начал и других смущать…

— Ну, ясно…