Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Идем! — и, ухватив кафтан, шапку, саблю, Петька Суриков выскочил из избы на улицу. За ним — Илья. Все трое кинулись на воеводский двор. По дороге к ним пристали Федька Чанчиков, Данила Старцев и иные многие казаки, уже прознавшие про напасть.

Пока шли, приостановились на острожной площади, ровно собирались с силами. И тут Илейка сказал:

— А может, всем-то не ходить до него, до Семена-то? Может, он по-доброму пришел, а как вот подступимся к нему с задором, — опять олютует на нас?

— Ну и дурень! — только и ответил ему брат.

А Федька Чанчиков ухватил его за ворот сзади и так тряхнул, что у Ильи лязгнули зубы.

— Эх ты, — начал он, но тут над ним раздался странный шум, шедший сверху. Все подняли головы и увидели, как стая острожных воробьев, ласточек и стрижей с великим гамом кружилась над площадью.

— Чего это они всполошились? — спросил Артемка Смольянинов. — Аль на свой круг собираются?

— А кто его знает. Птица, — известное дело: ума нет. Пошли давай скорее.

— Э, нет, погоди. Не так просто, не по дурости они гвалт подняли. Гляди, у них и впрямь на круг схоже.

Стали казаки приглядываться, — и впрямь: не так просто шум подняли воробьи и ласточки. Птица-пустельга, таежная разбойница, извечный враг всех малых птиц, залетела в острог, видать за поживой. Да вот — не вышло. Воробьи и другие птахи союзно кинулись на нее и теперь гоняли ее надо всем острогом. Туда кидалась воровка, сюда металась, бросалась со стороны в сторону, но никак не могла уйти от множества серых пичуг. Они совсем уже прижали пустельгу в плотном кругу, но та все же изловчилась и боком, помятая и пощипанная, теряючи пух и перья, вырвалась из круга и полетела за острожные стены. Вся стая метнулась следом за ней и тоже скрылась за башнями.

На площади стало тихо.

— Ишь, как они ее! — промолвил Федька Чанчиков.

— Уважили, — подхватил Петр Суриков и глянул на брата, Илью.

— Да-а, — протянул тот.

— Вот так и надо, — раздался чей-то голос.

Они обернулись. Старый отставной десятник, дед Афонька, неведомо как и откуда взявшийся, стоял за ними, опираючись на длинный батог. За ним стояли его сын — десятник Афонька, десятник Иван Ваньков и еще несколько казаков.

— Вот так надо — вместе всем, — продолжал дед Афонька. — Вместе и дружно. Глупая птица и та разумеет, а ты, — он обернулся к Илейке Сурикову и сурово воззрился на него. — А ты невесть чего несешь. Слыхал я твои речи. А крест целовал на кругу, чтоб за одно быть со всеми. Да Дурново, что та пустельга: пусти его только, враз всех в когти имать начнет. Вот и нужно на него всем скопом, как эти вот, из-под стрехи. Да и времени тянуть нельзя. Сейчас же вышибать Дурново из малого города. Вот мой совет вам. Уж я знаю. День-два упустите, начнете с ним споры-раздоры весть — все потеряете. Слышь-ка, Чанчиков, Афонька, Ваньков, Суриковы. Слышьте-ка, покеда казаки злы и взъярены, покуда горячи — то и куйте свою победу. Разом сей же час гоните Дурново прочь, пока он во власть не вошел.

— Правильно дед Афонька молвил! — крикнул Федька Чанчиков. — Только так и можно. Идем давай! Чего стали… Ясно, как нам с воеводой чинить нужно. Пошли!

— Верно! Верно! — закричали все и почитай бегом кинулись к малому городу, подстегиваемые ветром, который гнал их через всю площадь, раздувая полы кафтанов и однорядок.

Ветер по-прежнему гудел, как и в ночи, метался, стонал над острогом.

Когда они все, тяжело дыша и отхаркиваясь, вбежали на воеводский двор, Семену Ивановичу Дурново подносили хлеб-соль на большом блюде медном, позолоченом, под белым, шитым петухами рушником. Ну кто блюдо подносил? Вестимо, прихвостни воеводские: атаман Федька Кольцов, зверь не хуже Дурново, да сын боярский Порфишка Дорошкеев, да иные кто из казаков, да приказные крысы — крапивное семя. И протопоп Ипатий тут же был, умильно благословляючи всю орду. От того вида дух захватило у казаков, — ну встретились!

— Эй, Семен Иванович! — закричал Петр Суриков.

Дурново вздрогнул и обернулся. Вот уж не чаял, что вновь объявятся эти заводчики. Он оглядел обступивших его казаков, невесть как и откуда набежавших из большого города. Ведь и караул же велено было поставить из верных людей, и на вот, здесь они… Ух, в батоги и плети бы их! Но хоть и было не так уж и много их, как огляделся Дурново, все ж он не решился, чтобы кинуть на них своих людей. Но посколь все ж было их немного, то Дурново, ссупив брови, спросил:

— Чего тебе? Чего прилез не к месту?

— Ты глянь-ка! И впрямь воевода! — зло засмеялся Федька Чанчиков.

— Вот чо, — выступая вперед всех, крикнул Петр Суриков. — Не будем мы тебе послушны. Так и знай. Вот тебе крест. Лучше без дурна, по добру уходи.

— Годи, не реви, — остановил его Федька Чанчиков. Он стоял совсем близко и, прямо глядя на воеводу, твердо сказал:

— Слышь-ка, Семен Иванович. Я тебе говорю, всем кругом казачьим говорим тебе, — не быть тебе воеводой в Красноярске!

И сейчас же со всех сторон подхватили:

— Не быть! Не быть!

— Не надобен ты нам, губитель, — кричал Артемка Смольянинов. — Где брат мой, Алешка? Загубил его!

— Вор ты и паскуда! — вторил Илейка Суриков.

Завертелись вокруг воеводы казаки: и его, воеводские, и бунтовщики, закрутились водоворотом.

— Это кто вор? — чуя, что лихо сейчас придется воеводе, пробивался к нему, кричал побагровевший с натуги атаман Кольцов. — Сами вы все воры, изменники государевы! Вот кто вы! Весь острог мутите, шатость развели и иных на это же подбиваете. Како это вы своевольничаете? На воеводе государева печать, а вы ему от воеводства сызнова отказываете? Мы воеводе завсегда послушны были и впредь в послушании останемся.

Следом за Кольцовым к воеводе пробивались иные его люди. Видя это, что, стало быть, есть ему поддержка и опора, Дурново сам подал голос.

— А ну, годи, годи! — сипло заговорил он. — Перестаньте лаяться да шуметь. Слышь, вы, — обратился он к Петру Сурикову и иным казакам, что с ним были. — Лихое и воровское дело опять, значит, вы затеваете? Не гоже, как молвится, так-то. Вы это что на меня взъелись? Я вам, городским острожным, как молвится, людям, зла не чинил никогда и, значит, ныне чинить не стану. А что я воевода, — тут он ухватился за государеву печать, висевшую у него на шее, и, держась за нее, продолжал: — А что я воевода подлинный, так на то указ есть думного дьяка государева. И по тому указу, как молвится, я во всем со Степаном Лисовским расписался, как положено, — и он вытащил из-за пазухи своего кафтана бумажный свиток и, ухвативши его за один конец, стал трясти, ровно булавой.

Побледневший Петр Суриков слушал все это, и грудь ему спирало от глухого отчаяния. Неуж вновь этот спесивый и лютый дурень будет воеводствовать в их остроге? Ах ты, псина старый, — зла не чинил городским людям служилым! Это надо же такую лжу сказать! Он оглядел пришедших с ним своих товарищей. Те, смутясь от воеводских слов, молчали. Ну нет! Не бывать тому, чтобы Дурново воеводой остался! Никак не мочно терпеть глумление его и лихоимство его, и злодейства разные, кои он и ране с избытком творил, а впредь-то и подавно еще боле сотворит, только дай ему силы набрать.