Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Нет! Не бывать тому! — яростно и отчаянно выкрикнул Суриков. — Чтоб мне сдохнуть, — не бывать!

— Как не бывать, коли, как молвится, так оно уже есть, — играючи печатью, глумливо заговорил воевода, видя, что все остальные недруги его, опричь вот этого заводчика Петьки Сурикова, молчат. Поигрывал Дурново печатью, выставив ножку вперед и уперев другую руку спесиво в бок.

— Как не бывать, коли так оно и есть, — повторил он, посмеиваясь. И тут, бросив крутить печать, облизал большой перст и, сотворив кукиш из него, показал его Петьке Сурикову.

— Накось вот, выкуси!

— Вор! Собака! — не помнючи себя, взревел Суриков и рванулся вперед, ухватившись за саблю.

— Это ты брось, — кинулся ему наперехват Кольцов. — Враз тебя ссечем! Эй, брось! — остерегал он Сурикова, тоже ухватившись за рукоять сабли. За ним, огораживая воеводу, стали тесниться иные его сторонники.

— Стой, Петька! — ухватили Сурикова за руку Смольянинов и Чанчиков. — Так его не возьмешь. Так не возьмешь! Их-то сейчас боле, нежель нас. Надо всем миром на него, всем кругом. Попомни-ка, как пустельгу воробьи гнали. Попомни, какой совет дед Афонька давал. Давай на круг пойдем казацкий, — шептали они рвавшемуся из их рук и сопящему от ярости, ровно взбесившийся конь, Сурикову. — В набат сызнова ударим, соберем всех и разом выбьем Семку с острогу.

— Ладно, — скрежетнул страшно зубами Петька. — Ладно. А в набат и бить надобности нет. Без него соберем. Я чаю, — и так весь острог вздыбился. Айда в большой город!

А уж через малое время три ста казаков злыми шмелями гудели, кружились на острожной площади перед малым городом.

Шумел казачий круг, гудел, — что делать: опять в остроге мучитель прежний — Семен Дурново.

— Хватит! — кричали казаки. — Хватит того воеводства лихого! Доколь под воеводами-ворами ходить будем!

— И как он, пес лютый, сызнов объявился? У нас Лисовский воеводой есть.

— Годи, братья-казаки! Дай слово молвить, — крикнул Федька Чанчиков.

— Дай Чанчикову слово молвить. Пусть Чанчиков скажет, — зашумели ближние к Чанчикову казаки.

Круг затих. Стали слушать.

Поворачиваясь на стороны, чтобы всем слышно было, Чанчиков стал вести речь.

— Слышь-ка, братья-казаки! Был Дурново в Енисейском остроге, как сбег тода с острога, убоявшись нашего круга. А в Енисейском он, собака, перед думным дьяком Данилой Полянским, что прислан с Москвы сыск про нас весть, — обелился. И вот его сызнова и повернули сюда.

И опять загудел, зашумел казачий круг.

— Видать, думный-то дьяк Данило стакнулся с ним, с Семкой Дурново.

— И поминок, поди-ка, взял на нем немалый.

— Это что ж? Сколь у нас ни воровал, и сызнов противу нас же промышлять, прибыл!

Разъяренные казаки, окружив Чанчикова, Смольянинова, Афоньку Мосеева, братьев Суриковых, Ивашку Ванькова — всю голову дела своего, — кричали, грозили, требовали, — чего? — сам черт в той разноголосице не мог разобрать.

Иные даже стали хватать за грудь Чанчикова и Суриковых, спрашиваючи у них, как могло статься, что Дурново в острог проник, где дозоры были и караулы, почему острог не соблюли от лиходея.

— Да стойте вы, — отбивался от освирепевших казаков Чанчиков. — Тише, черти, слово дайте сказать!

Федьку Чанчикова отпустили, и круг понемногу поутих.

Подобрав с земли сбитую шапку и размахивая ею, Федька стал говорить:

— Недосуг сейчас разбираться, — кто да как Семку в острог допустил. Ныне иная забота — чо с им дале делать! Вот чо! По мне, так не медлючи гнать с острога, хоть и указ при ем. Нет веры тому указу.

И опять побаламутился круг, пошел рев и крик:

— Верно!

— Гнать с острога!

— На круг его вытащить, на суд казацкий. Как круг порешит, — так с тем Дурново и будет.

— А чо его, паскуду, на круг волочь! Удавить его, разом с иными заодно.

— Не удавишь! Он опять в малом городе, поди-ка заперся. И пушки там не снятые — отсиживаться станет да смуту и рознь меж нами сеять.

— Во-во! Склонил тогда к себе атамана Михаила Злобина, отошел он от круга.

— На слом малый город взять!

— Шиш тебе — на слом! Киргизы прознают про то — враз возвернутся, на острог с боем набегут. Это уж изменное дело будет — острог зорить. Прямое воровство супротив государя.

С час, не унимаючись, шумел, судил и рядил круг.

Судили-рядили: все врозь идет. Одни одно: в осадном сидении Семку, как и даве, держать. Иные: посылать, не мешкаючи, ходоков в Енисейск с челобитьем — убрать с острога Дурново. Третьи: разойтись по окрестным деревням, и пусть Семка в пустом остроге один, как сыч, сидит со своими сычатами. Всяк свое орал и кричал свое, никто никого не слушал.

Тогда опять Федька Чанчиков да Суриковы, да Смольянинов, да еще Ивашка Ваньков, Афонька Мосеев и дед Афонька, который тут же в круге был, слушал, опершись на батог, казацкие речи, — перекричали всех, заставили Федьку слушать.

Федька рассказал наприклад про пустельгу с воробьями, а потом молвил:

— Пока все за одно дружно не будем стоять — ничо у нас путнего не получится. Одно надо. Чего рядить-то больше! Пойдем к воеводе и вышибем его из малого города. Пусть с нами Лисовский останется. Так ли? А время упустим, войдет он в силу, хуже будет.

— Так, так! — дружно зашумел круг.

— Тогда сейчас и идем, пока Дурново еще не испуган и не затворился в малом городе.

И казаки, оставив только караульных, чей черед был у ворот проезжей башни стоять, с наказом — не впускать и не выпускать никого из острога, пока на то указа не будет от выборных судеек, двинулись все скопом к малому городу.

А Семен Иванович Дурново, после сытного обеда, посапывал в бане, в прохладе, — день расходился знойный, — и не ведал ни о чем.

И виделось Семену Ивановичу, когда он придремнул в прохладе, будто он уже пущих заводчиков тех в кандалы заковывает, чтоб на самую Москву везть, как Стеньку, сказывают, Разина везли на Красную площадь, на лобное место. И видел еще, Петьке Сурикову стали на шею деревянную колодку набивать. Тук, тук, — стучали колотушкой, вгоняя шипы в пазы.

И тут Семен Иванович пробудился. И впрямь стучало. Кто-то стукался в дверь — тук, тук…

— Ну кто еще там! — недовольно забурчал он, не вставая с полка, на котором было ложе устроено.

— Это я, Семен Иванович, Лисовский.

В одном исподнем кафтане Дурново, пыхтя и сопя, стал сползать с полка. Топоча толстыми босыми пятками, — лень было обутку хоть на босу ногу надеть, — пошел отпирать.

— Ох-о! — зевнул он, почесываясь и протирая глаза. — Ну никак спокою нет. Чего тебе?

— Слышь, Семен Иванович. Ты уж прости, коли потревожил покой твой. Но дело-то вот какое меня к тебе привело. Коли ты возвернулся, то уже мне и невместно в воеводских хоромах быть.

— Вот что. Ну, ну. А дальше чего? — лениво спросил Дурново, опять улегшись на ложе и подтягиваясь.