Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

Дед Афонька, стоя на угоре, смотрел на это, подпершись батогом. Вот дело какое пошло. Да, прослужил он более полусотни лет, да в отставке сколь прожил, а такого на остроге не видывал, и пожалел, что лет ему много и не мог он сам с иными на воеводу-злодея подняться. Жалел, вспоминая прежние годы, и мнилось ему, что тогда, может, воеводы добрее были, потому и шатости не бывало. А может, казаки посмирнее были? Кто его знает. Сказывали люди, и в Москве бунтовались стрельцы… Тут деда Афоньку окликнули, он оторвался от дум.

— Идем, батя. Все уж.

— Да все. Молодцы все вы. Дружно взялись. Ничего вам за это не станется. Попомните мое слово. Правда на вашей стороне была.

Он повернулся и пошел. За ним и рядом с ним пошли остальные — вершить свои казачьи дела.

А над Красным Яром все стонал и метался ветер.

тарый казак, отставной десятник дед Афонька, которому уже за девять десятков перевалило, проснулся рано — едва свет занялся. А проснулся он от знамения, что во сне увидел.

А знамение было такое…

Виделось Афоньке, что будто идет он по дороге. И на той дороге стоит изба, а дальше той избы — дороги будто нет, и как дале идти — неведомо. И тут выходит из избы Федька, друг его, Афонькин, который давно еще побитый до смерти был. Выходит этот Федька из избы и к себе его манит — заходи, мол, Афоня, в избу-то, потому как дале дороги нету. Кончается, мол, тут дорога, а изба эта навроде таможенной заставы.

Афонька зашел в избу. А в той избе людно, и все, кто там есть — знакомы Афоньке, и всех, кто там есть, в живых уже нет. И тогда Афонька спрашивает будто их: чего меня позвали, мне-де дале идти надо. А ему одно: дороги-то дале нет. Тогда Афонька им — я лучше вспять поверну. И тут ему Федька ответствует, — а обратной дороги тоже нет. И вывел из избы. И впрямь, видит Афонька: кругом лес и дороги нет никакой. А Федька вновь в избу манит, зайди-де, Афонька, посиди вместе с нами, а там все пойдем скрозь лес дорогу наискивать.

— Что ж, коли так — зайду, — порешил Афонька и как вошел вдругорядь в ту избу — дверь стукнула и сразу темь на все навалилась. Вот от той теми дед Афонька и пробудился.

Теперь он лежал и думал, что пришел его час кончины, потому как к мертвым в избу зашел и за стол с ними сел, а назад не вышел. А это примета была верная: один путь ему остался — до домовины.

Это не пугало Афоньку. Он давно ждал этого часу и хотел лишь одного — чтоб не от хвори какой помереть, а вот так, сам по себе, коли уж на всех боях и во всех походах живым он оставался.

Он боялся, как бы не помереть вот так, лежа на лавке в избе. Ему было душно и томно, и хотелось чего-то, а чего, — он и сам не знал.

После шатости великой, когда казаки красноярские супротив лихих воевод взбунтовались и троим подряд в воеводстве отказали, Афонька сильно ослаб.

Как он с Иркутского острога от младшего сына вернулся, он еще вникал во время шатости в казачьи дела, ходил на круг и по набату со всеми и под челобитными руку прикладывал. А вот после того как лихих воевод выжили и последнего, Семена Дурново, на его, Афонькиных, глазах едва в Енисее не потопили, а хороших воевод все едино не нажили, — ослаб Афонька. Зиму, почитай, всю не выходил из избы, сидел али полеживал на лавке. А вот теперь, по весне, и вовсе стал бессилен, ровно дите малое. Только и мог выбраться из избы и на завалинке посидеть. А чтоб пройти по острогу али там на посад выйти — то уж совсем не в мочь ему было.

Дождавшись, как все повставали и стали кто чем заниматься, повыгнав баб из избы, раздевшись донага и прикрыв срам чистым рушником, — не ровен час — войдет все же кто в горницу, — дед Афонька, худ, тощ, но прям, сидел на широкой лавке из одной кедровой плахи, тесаной и покрытой шкурами. Чистое исподнее, — рубаха и порты, — ни разу не надеванное, лежало рядом: он вытащил его из своей небольшой укладки, что всегда у него в головах стояла.

Он оглаживал свое иссохшее от старости тело, ощупывал бока, грудь, ноги и руки, спину и что-то бормотал про себя.

Афонька-меньшой, внук его, из рядовых конной сотни, вошел в горницу, стал у порога и с удивлением смотрел на деда. «Чо с ним? — с испугом подумал он. — Ай ума решился?»

— Семнадцать ран на мне, слышь, ты? — вдруг сказал дед Афонька. — Семь до десятника получил, а десять опосля. На государевой службе получены, раны-то. Гляди, Афонька, — и он стал тыкать сохлым длинным перстом в белые рубцы и ямы на своем теле.

— Гляди. Это вот от сабли, а тут от стрелы. Тут рубец от стрелы же. А вот тут пуля в меня вошла, — он ткнул в ляжку, и эвон, — вышла сзади. А другая пуля еще тут так и сидит, катается, — и он указал на бугорок в левом плече. — Слаба была пуля, издалека шла, да еще в кость ударила. А вот тот след топор оставил. Это уж я сам по оплошке, как на Кане зимовье ставил, ногу себе посек. Когда бы не сапог, так всюю ступню-то и рассек бы от пальцев до пяты наполы. Ишь, пальцы поджало — не разгибаются. Жилу, сказывают, какую-то повредил.

А вот еще от ножа след, а тут опять же сабля прошлась, а здесь вот копьем, царапнуло по боку, под ребро жало вошло, но не глыбко, с полвершка, поди-ка, не боле. А которые метины уж и забыл от чего и когда получены. Не помню. Почитай, с того времени, как на Красный Яр пришел, за седьмой десяток пошло, где же все упомнишь.

— А еще, — продолжал дед Афонька, — и кости у меня ломаны были. Вишь, выпирает сбоку, — дед Афонька боком повернулся к внуку. — Это мне татаровье сломало — ослопом по боку шарахнули, чуть дух тогда не выбили. Дышать долго не мог я опосля того в силу полную. А другой раз — палицей мне по ноге; я верхом шел, — так конь вынес, а нога в кости сломилась. Но уж это я почуял, как с коня сошел… И вот все же живой был. А вот сейчас никаких ран на мне нет и не хворый я, а чую, — помираю. Да. — И дед Афонька смолк.

Во все глаза глядел на него Афонька-меньшой. Ну и дед. Никогда он такого не сказывал. Сколь вспоминал про разное, а про раны свои и увечья редко когда молвил. А дед Афонька сказывал много разных бывальщин и про себя и про иных людей Красного Яра. И как острог ставили, и как с киргизами бились. Любил внук Афонька слушать дедовы сказы и помнил хорошо. А вот сейчас дед сидит наг и ранам счет ведет. Что с ним? Нет, не хвалился и сейчас дед своими ранами и увечьями, как иные отставные казаки. Вестимо, и впрямь перед близкой кончиной вспоминал, с чем перед богом на, том свете предстанет, когда всех живых и мертвых на страшный суд подымут. Так недаве поп сказывал в острожном соборе.