Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Иди-ка, кликни тятьку свово, — вдруг сказал дед Афонька, глядя куда-то перед собой, и стал вслепую рукою нашаривать исподнее.

Афонька-меньшой выскочил из избы.

— Тять, а тять! Батя тебя кличет — дед Афонька!

— Чо там? — прогудел из-под навеса Афонька-середний, старший сын деда Афоньки.

— Скорее, тятя! Дед Афоня помирает, видать, — сбегая с крыльца и подходя к отцу, который подлаживал тележный ход, сказал встревоженно Афонька-меньшой. У Афоньки-середнего от той вести побелели щеки.

— Ну? — только и крикнул он и, бросив наземь топор, которым подтесывал новую ось, кинулся в избу.

Дед Афонька по-прежнему наг сидел на лавке. Упираясь руками в лавку, он не мигаючи глядел в слюдяное окошко.

Афонька-середний подскочил к нему.

— Чо это ты, батя?

Дед Афонька только глаза чуть скосил в его сторону, но не пошевелился.

— Помирать мне, Афанасей, время вышло. Слышь, ты?

— Да чо, батя! Ляжь вот, да одежу накинь-на себя.

— Нет. Вот помоги мне чистое исподнее на себя вздеть.

За дверью кто-то зашумел. Чего-то тихо, не слыхать было, отвечал Афонька-меньшой. Чего-то кричали бабы и ребятишки обоих Афонек, середнего и меньшого, правнуки Афонькины. Семья-то была большая и жили не раздельно — всего с дедом Афонькой четырнадцать душ.

— Слышь, не пущай баб и ребятенков покеда, — велел дед Афонька сыну. Говорил он медленно. Скажет слово-два, обессилит, посидит малость…

Афонька-середний приоткрыл дверь и приказал шепотом, чтоб не входил никто опричь Афоньки-меньшого да Тишки, второго сына своего, десятника пешей сотни, который вот-вот должен был с караула быть, и вернулся к старику. Вдвоем они обрядили Афоньку в исподнее. Старик был легок и сух, ровно хворостинка. Потом дед Афонька велел, чтоб на него надели весь казацкий доспех его: кафтан десятницкий, да опояску, да шапку — все, что по службе положено. Для чего все это деду Афоньке понадобилось, было неведомо, но и ослушаться никто его не посмел. Однако тут пришлось звать баб, потому как все то, о чем просил Афонька, давно было в укладке и сундуках схоронено. Все три невестки Афонькины вошли в избу, все трое были заплаканы, но никто из них не причитал и не выл. Только самая младшая из всех, Тишкина Степанида, тихонько всхлипывала и глотала слезы.

Когда деда Афоньку обрядили, он велел, чтоб все сошлись в горницу, а кого нет, — чтоб кликнули.

Не было в доме только Тишки-внука, младшего брата Афоньки-меньшого. Он еще не вернулся с караульной службы со своим десятком. Его невдаве поставили десятником заместо тестя его, старого Ефима Потылицина.

Искать Тишку кинулся племяш его, Первушка.

Около лавки, на которой сидел дед Афонька во всем своем ратном облачении, собрались те, кто в доме были, — бабы да ребятишки. Они глядели на старика и ждали, что он скажет.

Афонька сидел прям и строг. Шапка лежала у него на коленях, а рядом на лавке, — его старая сабля, иссеченная, иззубренная. Та сабля, с которой он пришел на то место, где Красный Яр ставили. Больше с тех дальних времен ничего у него не осталось, опричь еще медного нательного креста, лядунки под зелье и оловянной чарки, жалованной еще воеводой Дубенским.

Бабы и ребятишки шептались меж собой, а оба Афанасия, сын его старшой и внук его, сидели по бокам на лавке. Ждали Тишку и Первушку. И вот они пришли и предстали пред дедом Афонькой.

Теперь не было двух сыновей Афонькиных, которые с семьями жили по другим острогам. Федька, середний сын, в Иркутском остроге, а Ивашка, младший, — в Енисейском. И дети их, холостые и женатые, жили там, с ними, несли службу государеву, кто в возрасте был. Да дочерей ни одной не было: ни Лукерьи, еще Айшиной, которая померла давно, ни Лизаветы с Евдокией, которые замужем жили в дальних местах: ни Моисейки, сына его приемного, который как ходил с Афонькой в Дауры в полку воеводы Пашкова, и не вернулся — пал в сече с даурами.

— Ишь ты, — сказал старый Афонька. — Дайте-кось на вас гляну всех. Станьте поближе ко мне, потому как… — он задохнулся и замолчал, а отдышавшись, махнул рукой: чо, мол, там, — и стал глядеть.

Перед ним стоял его старшой Афанасий — Афонька-середний. Ему было уже за шестьдесят, но он еще в отставку не вышел и служил на месте его, отцовом, в конной сотне, где атаманом был внук и сын атаманов Злобиных, Дементия и Михайла, Иван Злобин. И тут же стояла жена его Матрена, баба еще крепкая и сноровистая и крутая по норову. Весь дом она держала и остальные бабы и ребятишки все, да не только бабы и ребятишки, в доме ей не перечили и слушали во всем. Ее и сам муж, Афонька-середний, побаивался, и только дед Афанасий не ведал перед ней страха, — та и сама его во всем всегда слушала.

Тут же был и Афонька-внук, Афонька-меньшой, рядовой конной сотни, с женой Феклой, взятой из торгашинских, что в пешей сотне служили. И еще был Тишка-внук, сын же Афоньки-середнего с женой Степанидой.

Теснились вокруг ребятишки: Первушка, Клавдейка, Марийка и Лучка — Афоньки-меньшого и Стенька, Аринка и Демка — Тишкины.

— Ну вот, собрались все, — заговорил дед Афонька после того, как долго и молча оглядывал их. — Вот. А мне, стало быть, в иной путь пора, — знамение мне такое было. Потому и призвал вас: благословить перед моим путем-то дальним, из которого уж не вернусь.

Бабы и ребятишки принялись реветь, но дед Афонька сердито посмотрел, потом сказал лишь: «Будет вам, тихо», и те смолкли. Сын и внуки стояли молча, склонив головы.

Первым под дедово благословение встал сын его Афонька.

Они троекратно поцеловались, потом дед Афонька перекрестил его. За Афонькой-середним подошли внуки деда Афоньки: Афонька-меньшой и Тишка. За ними подходили бабы и ребятишки. Невестки всхлипывали, ребятишки, кто был постарше, терли кулаками глаза; младшие еще мало что понимали, но были тихие, глядя на старших. Дед Афонька поцеловал каждого ребятенка в голову и истово перекрестил, приговаривая: «Спаси и помилуй тебя бог».

Благословивши всех, дед Афонька немного посидел, потом сказал:

— Вот чо, сродственники мои. Останетесь без меня — слушайте все Афанасея — сына моего, он за старшего будет в доме править. А ты, слышь-ка, Афанасей, — тебе наказ такой: живите семейно, не разделяючись: оброк на нас один, а как разделитесь, каждому свой оброк будет и то тяжельше. К службе радейте, к государевой, но от круга казачьего не отступайте и держитесь за него, вот как невдаве держались, в шатость. И те заветы мои передайте в Енисейский да в Иркутский Федьке да Ивашке. Все. Боле мне наказывать вам нечего. Сабля эта, — дед Афонька взял с лавки свою старую саблю, подержал ее в руках и бережно положил опять на лавку. — Ее я с собой возьму. А вам всем от меня по сабле досталось. А еще одна, которую мне пожаловал воевода Никита Карамышев за посольство киргизское, ту саблю ты, Афонька, возьми себе, а свою отдай сыну своему старшому, Афоньке-меньшому, а он тое, твою саблю, как время придет, — Первушке передаст. И пусть та сабля от колена к колену в роде нашем переходит. Я с той саблей во многих походах и боях был. А в службу ее не берите, а только когда по праздникам вздевайте и бережите ее, чтоб ржа ее не попортила. Ну, а про имение все, которое нажито, — ничо про это не говорю, сами разберитесь, как и чо.