Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Три тысячи! Такой большевик сейчас вот как нужен…

И вождь мирового пролетариата был прав. Изведав смолоду тюремной баланды, он отлично знал, что свобода дороже любых денег. Да и теперь, совсем недавно, он сам чудом избежал ареста. (Спасибо старому другу семьи Ульяновых по Симбирску Саше Керенскому! Ведь Ильич закончил гимназию, директором которой был Керенский-старший, а инспектировал эту гимназию отец Ильича. Эх, малина!)

С некоторых пор появился, кроме субсидий из Германии, еще один хорошо испытанный способ — экспроприация, а попросту — разбой.

Вот что писала газета А. С. Суворина «Новое время»:

Грабежи и убийства идут вовсю. Никакой охраны нет.

Граждане брошены на произвол, и люди в солдатской форме чувствуют себя в столице республики, как в глухих брянских лесах. Нападают на прохожих, раздевают их, грабят, а то и просто всаживают нож в спину. Это проделывают в боковых полутемных улицах и на окраинах. Но этого мало. Вчера на глазах прохожих, в десятом часу вечера, когда на Невском тьма народу, группа вооруженных солдат и матросов атаковала какого-то пожилого мужчину. Потребовали денег. Мужчина пробовал отказать. Тогда его повалили на панель, избили, сорвали часы, кольца, вынули бумажник, снова избили и оставили в бессознательном состоянии. Никто не посмел вмешаться».

«Газета-копейка» сообщила: «В столице ежедневно совершается свыше четырех сотен налетов на банки, кассиров, квартиры богатых обывателей».

Бунин сокрушенно качал головой:

— Что творит преступное правительство! Ведь Керенский передал большевикам сорок тысяч ружей с припасами! Передал тайком, но журналисты узнали об этом, пишут в газетах. Россия, бедная Россия! Тебя толкают в пропасть…

Бунин, находясь в деревенской глухомани, с ужасом читал в газетах:

«Все усилия большевиков направлены к пролитию крови, к массовому разгулу беспорядков и грабежей. Партия Ленина „якобы вооружает рабочих в целях самозащиты“. Ведь по Петрограду ходят слухи, что Временное правительство планирует сдать Петроград немцам.

Правительству приходится давать официальное опровержение этой инсинуации. Убегать из города никто не собирается. Большевики уличены общественностью в распространении клеветы на правительство. Нет сомнения и в том, что слух о своем возможном выступлении они распространили по городу умышленно, чтобы усилить хаос и панику. На большее у них силенок не хватит. Большевизм пока в общественном сознании ассоциируется с анархией.

Появляются достоверные сведения о прибытии в Петроград множества воровских шаек со всей России. Темные личности уже переполняют чайные и притоны».

Когда Ленин умрет, воровская тюрьма на Таганке в числе первых соберет деньги на венок защитнику всех обездоленных. Что-что, а чувство благодарности в уголовной среде в те времена свято чтилось.

Все военные годы Россия жила в режиме строгого алкогольного ограничения. Все склады спиртного надежно охранялись. И до августа семнадцатого года не было случаев разбойного нападения на эти склады.

Но вот, словно по приказу, в местах, где дислоцировались войска, начали громить винные лавки, склады со спиртом и даже винокуренные заводы.

«Новое время» с тревогой извещало:

«В три часа ночи первого октября три эскадрона Н-ского полка по тревоге вызваны в Минск и оттуда отправлены в Смоленск и во Ржев. Причины тревоги — разгром солдатами пехотных частей винокуренных заводов и складов спирта. Эскадрон прибыл во Ржев третьего октября.

В городе раздаются выстрелы и пахнет спиртом. Всюду валяются разбитые бутылки разных величин. Первый усмирительный отряд не выдержал искуса и перепился. Держались сначала только офицеры, но пьяные солдаты заставляли их пить под угрозой, что иначе всех перережут. Заботило всех, выдержат ли наши драгуны. Приказали четвертого октября в шесть часов оцепить полуэскадрону винокуренный завод и склад. Прошли томительные сутки, и наряд с честью исполнил свой долг. Во Ржеве предстоит разоружить 8000 перепившихся пехотных солдат».

Пьяное море захлестнуло Россию… В нем утопала главная опора государства — армия. Отовсюду шли известия, что рядовой состав спивается, слабеет дисциплина, авторитет офицеров падает. Старая истина: развали армию — рухнет любое государство.

Целое море спирта было вылито в глотки солдат и матросов Петроградского гарнизона! Близился штурм Зимнего дворца…

«Много пить — добру не быть» — это, конечно, так. Но не перехлестнись большевики с немцами — не быть ни этому пьянству, ни разложению армии, ни выстрелу «Авроры»…

Поднимая тучи пыли, гремя расшатанными в осях колесами, по дороге неслась, словно спешила в преисподнюю, телега. Мужик, сидевший в ней на охапке сена, подергивал вожжами и, широко разевая щербатый рот, пьяным голосом орал какую-то песню.

Бунин подхватил за плечи жену, отпрянул на обочину, покачал головой:

— Ты, Вера, думаешь, у него есть какое-то спешное дело, что он сейчас загоняет последнюю лошаденку? Просто напился и теперь куражится. А о том, что околеет кобыла или себе сломает шею, не думает. Ведь у него даже вожжи веревочные — признак деревенской бедности. Зато пролетел мимо бар, обдал их пылью — и рад, гуляка хренов. Вот что вино да глупость делают. Жаль только лошадь. Он ее, подлец, на отделку замучает.

Сорвав травинку, Иван Алексеевич задумчиво помял ее в руке, поднес к лицу, глубоко вдохнул свежий запах зелени. Потом удрученно проговорил:

— А чем мы, интеллигенция, лучше этого мужика? Начиная с декабристов, мятемся, ищем какой-то неизвестной «свободы», ломаем устоявшееся. А теперь вот воспеваем «гордого сокола» и «буревестника, черной молнии подобного», призываем, поднимаем «больные вопросы», мечтаем о «светозарном будущем», о «свободе», а не делаем единственно нужного на земле дела — толком не работаем, каждый на своем месте. Все ищем каких-то великих дел, каких никогда не бывает. Страшно сказать, но героем мечтаний, чуть не образцом «нового» человека стал бездомный воришка Чел-каш. И бесконечные призывы к «свободе»… Всякая шпана лезет в начальство, претендует на роль «учителей народа». Незадолго до последнего отъезда в Петроград, в начале двадцатых чисел марта, случилось мне быть на Казанском вокзале в Москве. Денек был веселый, солнечный. Я пришел встретить Юлия, возвращавшегося из Рязани. С удивлением замечаю: повсюду толпы народа, всеобщее оживление. Платформы до отказа забиты. Солидные мужчины и дамы на крыши вагонов карабкаются — смешно вспоминать! Подножки и буфера облепили, как муравьи, висят. Даже глазам не верю. Спрашиваю: «Что такое? По какому поводу?» Какой-то рабочий в картузе и без передних зубов возмущенно шепелявит: «Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна». — «Катерина? Кто такая?» Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования: «Так вы газет не читаете? Бабушка русской революции Брешко-Брешковская возвращается». — «А вам какая, простите, радость?» Картуз совсем зашелся: «Как — какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, „какая радость“? Несознательность весьма удивительная».