Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Разлили «Пти-виолет» в бокалы на высоких витых ножках. Ели громадных жирных карпов. Иван Алексеевич любил рыбные блюда. Вера старалась угождать мужу.

Чай накрыли в саду. Все перешли в беседку. Самовар уютно гудел, свежий мед был на диво ароматен, а калачи не успели остыть. Все настраивало на мирный лад.

Бунин горячо заговорил:

— Вот Вера давеча в самую точку попала: а если мне чужды идеалы социализма, к которым призывают революционеры? Они твердят о революции «пролетарской». Да этих пролетариев в России от числа населения меньше пятнадцати процентов! Почему же именно ради них устраивать революции? На революцию смутьянов толкает не желание счастья и равноправия для каких-то неведомых «трудящихся», а собственные амбиции, желание одним махом подняться из грязи в князи, поселиться в царских дворцах. При самодержавии я, по крайней мере, жил счастливо и свободно. Никто не мешал мне писать, никто не «удушал» мое творчество.

Юлий, не ожидавший такой вспышки, миролюбиво произнес:

— Согласен, что самодержавие постоянно стремилось приспособиться к меняющейся обстановке. В октябре пятого года в России была дана свобода слова, по сути, бесцензурная печать. Но оставалось много нерешенных проблем — национальных, экономических…

Бунин вновь тяжело вздохнул, как вздыхает учитель, когда бестолковый ученик не понимает простых вещей:

— Я с этим не спорю, хотя умный и трудолюбивый мужик всегда пробьется в жизни. Я не говорю о Ломоносове, возьми того же Сытина. Из мальчика на побегушках стал одним из богатейших людей России, влиятельным издателем. Но давайте представим, что на всей земле установили такую власть, ради которой социалисты готовы уничтожить миллионы своих противников. И что, наступит всеобщее благоденствие?

Юлий неопределенно мотнул головой. Бунин продолжал:

— Ведь понадобятся те, кто должен распределять земные блага. И вот эти самые люди, хотим мы того или нет, себе станут оставлять больше и своим друзьям, близким, любовницам, приятелям, устраивать их на высокие должности, выделять из общественного достояния дома побогаче. И дело обернется еще хуже. Прежние правители имели опыт, а эти начнут на ходу учиться да за власть еще будут цепляться. Раз есть борьба за удержание власти — значит, будут новые и новые жертвы.

Юлий упорствовал:

— Исходя из этого, борьба за свои права — бессмысленное дело?

— Вполне, если это терроризм, убийства, разгул толпы, жестокость. Бороться надо только с собственными недостатками да работать изо всех сил на том поприще, на какое тебя Бог наставил.

— Хуже, чем при царском деспотизме, не будет!

— Сомневаюсь! И повторю: либералы и радикалы жизнь больше по книжкам знают. Не обижайся, Юлий, ты тоже к ним относишься. Вон Мережковский как-то признался, что он толком не разбирается, чем пила от напильника отличается. А ведь тоже «учителем народа» себя считает. Жизнь, как природа, сама себя устраивает наилучшим образом. Горящие усадьбы в деревнях, жертвы в Питере — это все результаты либеральных бредней, насильственной ломки сложившегося веками. И дай Бог, чтобы Россия, расшатываемая «прогрессивными» деятелями, не залилась кровью выше церковных маковок.

Юлий хотел горячо возражать, но сдержал себя, нервно раскурил папиросу. Бунин нежно обнял брата за плечи, похлопал по спине:

— Вспомни, с какой остервенелостью на меня бросалась «передовая» критика! Она обвиняла меня в том, что я гляжу на жизнь слишком неоптимистично, будто изображаю народ исключительно черными красками. А ведь вся эта критика, как и бо́льшая часть российской интеллигенции, вскормлена и вспоена той самой литературой, которая уже лет сто позорит все классы. Ей, этой «обличительной» литературе, не по нраву попы-пьяницы, кулаки-мироеды, мещане с геранью на подоконниках, взяточники полицейские, помещики-кровопийцы, дворяне-узурпаторы. Зато они себя величают «глашатаями свободы», «борцами за народное счастье». Под народом они, конечно, разумеют горьковских босяков, челкашей различных мастей. Эти челкаши им ижицу еще пропишут!

Бунин поднялся, по-горьковски ссутулился, поплевал на пальцы и как бы погладил усы. Потом, высоко взмахнув руками, окая, прогудел в нос:

— «Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей… Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Буря! Скоро грянет буря!» Дождались бури. Сам Алексей Максимович спокойно отсидится в Сорренто, а под нож пойдут все эти психопатки и бездельники, восторженно ему рукоплескавшие. Сколько же дураков на свете! И резать их будут эти самые челкаши, которыми они восхищались.

Вера, молча подливавшая чай, произнесла:

— Ведь с какой страстной убежденностью, с какими жертвами все эти фигнеры, брешковские, савинковы стремились к своей цели! Вдруг они знают нечто, чего мы не понимаем?

— Сумасшедшие и преступники всегда действуют с полной убежденностью в своей правоте, — заключил извечный спор интеллигентов Иван Алексеевич. — Жизнь покажет, чего стоят их жертвы.

Жизнь действительно скоро показала.

Двадцать третье июля, раннее утро. Сон одного из большевистских вождей — Троцкого — был нарушен голосами во дворе. Громадный сторожевой пес зашелся в злобном лае.

Лев Давидович выскочил из-под одеяла в длиннющей в цветочек ночной рубахе, торопливо засеменил босыми ногами к окошку. В этот момент дверь без стука распахнулась и влетела задыхающаяся служанка:

— Там… с ружьями…

Троцкий осторожно выглянул, бледнея от страха. Он понял: бежать нельзя, дом оцеплен. Хрипло выдавил:

— Открой.

И тут же заметался по комнате, со стоном приговаривая: «Все ли сжег, не забыл ли что?..» Газеты постоянно указывали на большевиков как на германских шпионов, приводили соответствующие документы и доказательства. Последние дни Троцкий и его «партайгеноссе» жили ожиданием ареста. Уничтожили весь компромат. Однако сейчас Троцкий не мог совладать с собой: дрожали сухонькие ручки, пересохло в горле. По деревянной лестнице дробно застучали сапоги.

Начался обыск.

Начальник петроградской контрразведки полковник Никитин, играя носками до зеркального блеска начищенных сапог, развалился в скрипучем кресле. Серо-стальные щели глаз внимательно следили за Троцким.

— Что вы, Лев Давидович, дрожите, яко лист осиновый?

Троцкий нервно сглотнул, большой кадык дернулся на тощей жилистой шее. Он хотел что-то сказать, но издал лишь неопределенный шипящий звук. Никитин иронично продолжал:

— Документы, думаете, все сожгли? Разграбили контрразведку — и концы в воду? Обыск, дескать, пустая формальность? Ан нет! Есть у нас кое-что такое, за что вы и ваши большевистские дружки будете вздернуты на виселицу. За шпионаж в пользу врага.