Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Беру на себя смелость просить Советское правительство оказать мне единовременную помощь в счет гонорара от последнего издания избранных произведений И. А. Бунина… С уважением , В. Бунина ».

Министерство финансов СССР просьбу сию сочло неприличной и в деньгах отказало. Так куда же девалось ежемесячное пособие?

Ответ напрашивается сам: все деньги полностью «усваивал» злой гений Бунина — Леня Зуров. И письмо, что для меня очевидно, было написано им, а подписала его со следами стыда на глазах Вера Николаевна.

«Все-таки самое страшное на земле — человек, его душа.

И особенно та, что, совершив свое страшное дело, утолив свою дьявольскую похоть, остается навсегда неведомой, не пойманной, не разгаданной», — это из «Страшного рассказа», который Бунин написал в 1926 году.

Когда он окончательно смирился с тем, что жалкий остаток своих дней придется влачить на постылой чужбине, эта самая дьявольская сила разверзла гнусную пасть.

Размягченный жарким июльским солнцем, умиротворенный тишиной парижских улиц, ибо французы оставались верны привычке летом уезжать на вакации, Бунин тоже отправился на природу. Нет, не на средиземноморское побережье и даже не на отсутствующую дачу, а всего лишь в соседний Булонский лес. В кармане лежало несколько франков, на которые можно было купить газету и бокал дешевого бордо.

Вера Николаевна оставалась дома и с иголкой в руке чинила мужу рубаху, купленную еще в декабре 1933 года. Она не успела залатать под мышкой, как муж вернулся. Он был бледен, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубахи и дышал прерывисто. В руке у него была газета, которую он в сердцах швырнул на пол.

— Ян, что случилось? — Вера Николаевна со страхом смотрела на мужа. — Не волнуйся, сядь. — Она схватила с полочки пузырек. — Вот, от сердца, прими…

Бунин отвел ее руку и горячо заговорил:

— Ты знаешь, с кем живешь? Оказывается, я — наймит Сталина. Недавно был у него в Кремле и еще на Лубянке. Выложил все секреты эмиграции. Оказывается, в этом затхлом болоте есть какие-то секреты! А прежде помог в выдаче большевикам Петра Краснова… Да, того, что казнили за сотрудничество с Гитлером. И потихоньку вернулся в Париж. Что так смотришь на меня? — Он неестественно тихо захохотал, схватился руками за голову. — Не веришь? Вот, в этой газетке написано. Выходит в Америке, называется «Новое русское слово».

Вера Николаевна подняла с пола газету, нашла заметку. Покачивая головой, прочла. Спросила:

— Тут подпись: «Иосиф Окулич». Кто такой?

— «Плешивый, пузатый, на кривых тонких ножках». Не знаю, кто этот мерзавец. — Подумал, добавил: — А может, такого и вовсе нет? Псевдоним? Эх, узнать да палку об него обломать!

Бунин вдруг застонал, схватился за сердце, привалился грудью на стоявший рядом стол и, полуоткрыв рот, тяжело задышал:

— Ой, плохо, сердце, сердце…

Несколько дней Бунин лежал в постели. Врача он запретил вызывать: «Если заплатим медику, сами помрем с голоду!» Но добросовестно принимал лекарства, и наконец хватило сил сесть за стол. Жену он успокоил:

— Я пишу в редакцию, Вейнбауму и Яше Цвибаку, в самых сдержанных тонах. Двое последних, думаю, вступятся за мою попранную честь. Редакции объясняю абсурдность обвинений этого самого Окулича и требую печатного извинения.

…Вера Николаевна сбегала на почту, письма отправила по авиа. Ответы тоже пришли самолетом, и довольно быстро. Первый был от Цвибака. Бунин с недоумением прочитал: «Не советую давать опровержения. Так, если промолчать, дело само по себе скорее забудется». Потом — от Вейнбаума. Тот почти слово в слово повторил Цвибака. Зато газета промолчала вовсе.

Едва впервые после болезни Бунин вышел на улицу, как услыхал за спиной: «Вон, Бунин пошел. Тот самый, что Краснова чекистам выдал». Говорил верзила со славянским лицом, а обращался он к своей спутнице.

Эту фразу позже он еще слышал несколько раз.

Но события только набирали силу.

Цвибак, Вейнбаум и К°, как шахматисты, точно рассчитали партию на много ходов вперед. Отказавшись печатать возражения против клеветы самого пострадавшего, они опубликовали «Письмо в защиту Бунина» Глеба Струве. Тот умиротворяюще вещал: «Милостивый государь, господин редактор! В № Вашей газеты от 19 сего месяца (июля 1947. — В. Л. ) напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина после войны в СССР и возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками генерала П. Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно прогерманской позиции. Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича: И. А. Бунин в Советскую Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки «соблазнить» его поехать туда и делались. Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал».

«Каково! — писал Цвибаку возмущенный Бунин. — Ясно, что этот „уважаемый“ Окулич приписал мне „поступок“ предательства мною Краснова на расстрел — какой же иначе „поступок“? И каков Глеб! Недурно „защитил“ меня, коварная блядь, защитил столь нежно по отношению к Окуличу и столь двусмысленно по отношению ко мне».

Но операция продолжалась. В парижской «Русской мысли» появился очередной разнос Бунину — некий С. В. Яблоновский обвинял его в «большевизанстве». Эта статейка была перепечатана в США — и опять имела большой резонанс.

— Что эти типы хотят от меня? — вопрошал Иван Алексеевич. Но его единственный слушатель — жена — на этот вопрос ответить не умела. — Ведь это настоящая травля!

Мстят за посещение посольства, за встречи с Симоновым, за симпатию, наконец, к России…

Почти без надежды быть услышанным написал просьбу Цвибаку: напечатать его, Бунина, ответ на статью Яблоновского. Хотя уже понял: в США публикуют какую угодно клевету против него, но не печатают ни строки возражения или даже оправдания.

Но Цвибак и те, кто находился за его спиной, держали наготове надежный кляп: «Если будешь жаловаться — прекратится наша помощь, помрешь с голоду».

Сам Цвибак с не присущей ему простодушностью проговорился в своих мемуарах: «Я начал уговаривать Ивана Алексеевича письмо не печатать, — прежде всего потому, что весь тон его ответа был несдержанный и на читателя мог произвести тяжелое (?) впечатление. Было у меня и другое соображение. В этот момент я был занят систематическим сбором денег для Бунина, нужда которого не знала границ, и мне казалось, что такого рода полемика в газете многих против него восстановит (?!) и в конечном счете повредит ему не только в моральном, но и в материальном отношении».