Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Спасибо Тебе, Создатель, что Ты наставил меня на путь служения России и ее великому народу, который — верю! — возродится в новой могучей силе.

Свою последнюю дневниковую запись он сделал 2 мая 1953 года — почерк все еще твердый, но уже какой-то старчески заострившийся:

«Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!»

Седьмое ноября 1953 года стало последним днем Ивана Алексеевича Бунина. Ничто вроде бы не предвещало конца, но он нарочито бодрым голосом, чтобы не встревожить жену, произнес:

— Верочка, постарайся заехать на рю Дарю, пригласи священника. Лучше всего отца Липеровского. Хочу исповедоваться, причаститься. — И, прочитав в ее глазах ужас, улыбнулся: — Может, лучше станет…

Всегда страшившийся смерти, сегодня во сне вдруг явственно ощутил: все, конец, «освобождение» совсем рядом — и остался спокоен.

Потом порывисто поднялся, обнял жену, поцеловал ее в лоб:

— Самое страшное не смерть, а невозможность сказать «прости» любимому человеку…

…Умыв заплаканное лицо, она пошла исполнять последнюю просьбу мужа.

Днем он исповедовался и приобщился Святых Тайн.

Затем Вера Николаевна поехала в психиатрическую лечебницу к Зурову, повезла ему узелок с продуктами. (Зуров умрет в сентябре 1971 года, на одиннадцать лет пережив Веру Николаевну и продав за гроши богатейший бунинский архив в Эдинбург.)

До позднего вечера с Буниным оставался Бахрах.

Бунин говорил о бессмысленности смерти:

— Нет, я не могу уразуметь: как это может статься, что вот был человек — и вдруг его не стало? Где граница между смертью и жизнью? Воображения у меня всегда хватало, но никогда не мог себе представить «несуществование». А вот теперь смерть стучится в мою дверь…

Помолчал и вдруг ласково улыбнулся:

— А помните наши первые годы в эмиграции? Как все мы были молоды! Впрочем, вы и сейчас молоды…

(Бахрах умрет в ноябре 1985 года, оставив очень искренние воспоминания «Бунин в халате», на мой взгляд, лучшее, что есть в мемуарной литературе о великом писателе.)

Бунин тихо скончался в два часа ночи, словно уснул.

Лицо его было величественно и сияло какой-то новой красотой прозрения.

Верная подруга Вера Николаевна повязала шею покойного шарфиком.

— Я знаю, — произнесла она, — ему это было бы приятно. Ведь шарфик подарила…

И она назвала женское имя.

Отпевание было торжественным — в русской церкви на рю Дарю, при небывало громадном стечении народа. Многие плакали, словно прощались с самым близким человеком. Все газеты — и русские, и французские — поместили обширные некрологи.

Похороны происходили много позже — на восходе солнца, в очень морозный день 30 января 1954 года (до этого прах находился во временном склепе). Русское кладбище под Парижем в Сент-Женевьев-де-Буа, словно поле, было заметено глубокими снегами — лишь кресты печально возносились к небу. После оттепели завернул резвый северный ветер. Он сковал колчи дорог, окаменил снег.

Солнце поднималось из-за дальнего леса, и снег все более розовел. Служба была простая и строгая, напоминающая фронтовое погребение, и звуки хорового пения быстро таяли в студеном воздухе.

Когда хор запел молитву Господню — «Отче наш», старый земляк Бунина, одноногий князь Голицын, опираясь на сильно сношенные костыли, опустился на единственное колено и, подняв к небу выцветшие слезящиеся глаза, стал подтягивать старческим, надтреснутым голосом:

— Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам…

Гроб был за сургучными печатями. Его стали опускать в яму, и он долго цеплялся углами за края узкой могилы. Наконец тяжело ухнул вниз.

На лопате подали землю. Она смерзлась черными зернистыми комками. Первым бросил землю священник. Затем Вера Николаевна стянула с озябшей руки тонкую шелковую перчатку. До крови царапая ладонь и пальцы, отломила несколько крошек и кинула их на крышку гроба.

Согласно завещанию покойного, гроб был цинковый. Зачем ему это? Конечно, он порой говорил, что у него кровь стынет от ужаса: вдруг к нему в гроб заползет змея? Но нет, не так уж он был прост!

Может, мысль иная, дальняя, была у него — мысль о России?

В тот день за гробом шло одиннадцать человек.

После выхода предыдущих изданий «Катастрофы» многие спрашивали: «Неужели этот изуверский указ подлинный?» Да, дорогие читатели, этот и все остальные документы большевистской эпохи подлинные, я их лишь сократил. ( Здесь и далее примеч. авт. )

Справка для любопытных. Русские люди, оказавшись на чужбине, благодаря своей могучей духовности не потерялись, умели глубоко пустить корни в чужую почву, расцвести ярко. Как бы материально скудно россияне ни жили, культурная жизнь зарубежной России дала мощные всходы и богатый урожай. Вот они, красноречивые цифры, которые не должны утомить читателя.

С 1918 по 1932 год выходило 1005 (!) названий русских эмигрантских газет и журналов. За этот же период напечатано — умопомрачительная цифра! — около 7400 трудов по философии, истории, юриспруденции и другим наукам. Большинство этих работ пронизано естественным и очень нравственным неприятием кровавой власти кремлевских вождей.

Западный берег у Ханемана ( нем. ).

Один кофе и два коньяка! ( фр. )

Ул. Республики, бюро 5, до востребования «Боголюбивому» ( фр. ).

Масла ( фр. ).

Жена М. А. Алданова.

И. А. Бунин употреблял иное написание: Жаннетт, Грасс.

Сохраняются особенности правописания А. Н. Толстого.

С меня довольно! (фр.)

О приверженности Н. Берберовой к Гитлеру упоминает, к примеру, известный писатель и издатель Роман Гуль: «Во время оккупации Франции Гитлером Берберова осталась в Париже (и под Парижем), написала, в частности, стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с „шекспировскими героями“… Из зоны оккупации г-жа Б. звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева и др. вернуться под немцев потому, что „наконец-то свободно дышится“, и т. д. Жившее тогда у Буниных лицо пишет: „Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом“» ( Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973. С. 287).

Лицо, о котором говорит Гуль, — это А. В. Бахрах. Об этом же есть дневниковая запись Я. Б. Полонского от 2 ноября 1942 г.: «Иван Алексеевич получил открытку Берберовой. Обхаживает его: „На Ваши книги набрасываются в Киеве“ (лжет, не сообразила: ведь не на что набрасываться — советских изданий почти нет, а те, что существуют, к продаже запрещены; а эмигрантских изданий тоже нет, да и не могут они по целому ряду причин продаваться там). И дальше: „Мы Вас любим, обожаем, — Бенуа и Шмелев уже заняли определенную позицию. Зайцев — еще нет“».