Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Владислав Фелицианович, расскажите! — стали просить хозяева.

— С удовольствием! Тем более что вы, Иван Алексеевич, подали мне хорошую мысль: обо всем этом написать воспоминания.

— Материал забавный! — поддержал Бунин. — Анекдотический.

Ходасевич, попивая чай, стал весело рассказывать:

— Однажды во время какого-то заседания в Тео я получил записку от далеко сидевшей от меня Ольги Давидовны: «Приглашаю к себе. У Балтрушайтиса есть пьесы. Послушаем и обсудим». Я согласно кивнул.

Вскоре секретарь принес пропуск — полоску бумаги с красной печатью и подписью: «Каменева».

И вот я снова в Кремле. Дверь Каменевых в самом конце Белого коридора, направо. Постучав, попадаю в столовую. Хозяйка радушно ведет меня в кабинет Каменева. Тот сидит за большим столом с несколькими людьми большевистского типа, что-то обсуждают. Сам Каменев шуршит коричневой кожей еще не обмятого костюма.

Ковер, телефоны, каминные в золоте часы, черный лак мебели, такой же, как у Луначарского. Видимо, весь Белый коридор такой. Выделяется лишь большой темно-синий шкаф с книгами. Верите, Иван Алексеевич, увидал его — на сердце потеплело. Тем более что я тогда подрабатывал в книжной лавке писателей.

— И какие книги читают вожди? — полюбопытствовал Бунин.

— Увы, пригляделся поближе — все это многотомные и даже неразрезанные экземпляры, приобретавшиеся ради «роскоши», — Грабарь, Бенуа, «Скорпионы» да «Альционы». Нет, никто эти книги здесь не читает!

Меж тем все собрались — Вячеслав Иванов, Георгий Чулков, Иван Новиков и прочие. Явился Балтрушайтис. В руках у него — толстенная папка, там, верно, пьесы лежат.

Вдруг шум, восклицания. В кабинет ввалилась целая компания: Луначарский с неразлучным, благоухающим коньяком Рукавишниковым. С ними две дамы в одинаковых роскошных платьях с декольте. Одна из них — молодая и красивая. Это жена Рукавишникова. Думаю, именно в ней была причина необыкновенной дружбы министра с писателем-выпивохой.

Луначарский уселся по-хозяйски за стол и громко вопрошает:

— Ну, начнем? Я предлагаю вашему вниманию две пьесы Ивана Васильевича Рукавишникова.

Мы недоуменно переглянулись: а как же пьесы Балтрушайтиса? Очевидно, за наше жалованье мы обязаны составлять литературный салон Ольги Давидовны.

И вот Луначарский начинает читать… по книге. Значит, мы должны слушать старые, уже опубликованные пьесы? Ведь если бы мы вдруг захотели (что невероятно), то прочитали бы самостоятельно. Пьесы были пошлые и скучные.

Часа два-три кривлялся перед нами Луначарский, читавший книгу по всем правилам драматической самодеятельности — на разные голоса, с завыванием, с мяуканьем и ужимками, с неуместной аффектацией.

Наконец испытание пьесами завершилось. Мы перешли в столовую пить чай. Сервирован он был чашками с царским орлом и с раструбами. К чаю такие не полагаются, это для шоколада. Вероятно, при дележе дворцового имущества такие достались Каменеву.

Скудное угощение венчалось грязным, « играным» сахаром. Свое название он получил от того, что покупался по дешевке у красноармейцев, игравших на него в карты.

С отвращением покидали мы кремлевские палаты красных вождей. Опять часовой, мост, Кутафья башня. Потом Воздвиженка, Арбат, Плющиха и моя сырая, нетопленая лачуга.

Пришлось и еще, и еще возвращаться к кремлевским вельможам за новой порцией унижения. А как иначе? Ведь лишили бы даже того мизерного пайка, который давала советская служба. И в той конуре в полуподвале, где текло со стен, температура была почти такой же, как и на зимнем дворе, и где я влачил существование со своей семьей.

— А как выбрались из России?

— Взял на полгода заграничный паспорт, спасибо Горькому, помог. Но до этого успел тяжело переболеть фурункулезом, затем обокрали мое жилище: украли всю одежду мою и жены. Кое-как прикрыли наготу, распродали мебель — и в Петроград. Тяжелым был отъезд, зато избавился от посещения Белого коридора. Вот так пришлось уехать на некоторое время за границу — попитаться, отогреться.

— Все мы лишь на некоторое время покинули родину, — вздохнул Бунин. — Да сколько оно продлится, это «некоторое время»? Как говорит шекспировский персонаж: «Вот в чем вопрос…»

Бунин, которого судьба избавила от личного общения с красными вождями, желая проверить сложившееся у него мнение, полюбопытствовал:

— Ну а как все эти Луначарские, Каменевы, Троцкие — любят Россию?

Ходасевич невежливо расхохотался:

— Любит горожанин корову, молоко которой ему ставят на стол? Он ее не знает и не думает о ней. Так и вся эта шантрапа, любит лишь себя. Иначе для чего ставят Россию на колени, уничтожают ее граждан?

В 1922 году, находясь в Берлине, Владислав Ходасевич писал в автобиографической заметке: «…Больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще — Россию, изнурительную, убийственную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои».

Бунин, как и тысячи его соплеменников, раздираемых любовью и жалостью к России, подписались бы под этими строками.

Бунин принимал решения трудно. Привыкнув к определенному образу жизни, он никогда не стремился резко менять его. Он, больше чем кто-либо, знал, что счастье человека определяется не его географическим положением и не количеством денег, а состоянием души.

Состояние же души зависело от многих причин. И первая — возможность заниматься делом, к которому приставил Бунина Господь, — писательством.

Хотя последние месяцы он не мог ничего писать — до того ему казалось мерзким все то, что он наблюдал вокруг себя, все эти большевистские новшества, — но, вопреки холоду, голоду и страху, Бунин чувствовал, как внутри его накапливается и зреет то, что еще Пушкин называл «порывами вдохновения».

Но чем больше утверждалась новая власть, тем отчетливей Бунин видел, что его творчество идет против образа мыслей, упорно вдалбливавшихся большевиками в головы обывателей. Более того: эта власть не желала терпеть распространения мыслей, которые шли вразрез с ее собственными. Вот почему закрывались одна за другой газеты и журналы, все более ожесточалась цензура. Кроме того, все плоше и труднее становился быт. И не было видно реальных сил, которые в ближайшее время переменят жизнь.

По этой причине, десятки раз взвесив за и против, Бунин однажды объявил жене:

— Будем стремиться уехать в Одессу. Мой старый друг Буковецкий зовет к себе, пишет, что жить там легче, чем в Москве.

— Но нужен пропуск… Потом, в Одессе оккупационные войска…

— Зато нет большевиков. И хозяева положения там не французы, а мы, русские. Пропуск мы достанем без труда, поможет Екатерина Павловна Пешкова.