Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Поэтом, видимо, был сам Мережковский, еще долго заливавшийся соловьем, придя в совершеннейший экстаз от собственного сладкоголосия, пока его несколько раз не двинула ногой под столом строгая супруга, законодательница поэтических мод Зинаида Гиппиус.

Супругу он боялся как огня. По этой причине был вынужден, к всеобщему облегчению, речь закруглить:

— За прекрасных виновниц моего приветствия, за бескорыстных служительниц великого искусства оперетты, наследниц творчества Жака Оффенбаха и Ференца Легара — ура!

Все с чувством выпили, а месяца через два-три на Невском проспекте, в доме 82, где размещалась типография товарищества «Грамотность», вышел своего рода самоучитель для малообразованных выпивох — «Прошу слова. Застольные речи и спичи».

Составитель этого столь важного труда давал советы, как «высказать вслух волнующие душу чувства». Шли «образцовые» свадебные и новогодние тосты, на юбилеях «общественной деятельности», «в кругу свободных профессий», приводились заздравные славословицы инженеров, артистов, писателей…

И вот среди последних, на потеху знавшим историю застолья с опереточными артистами, почти слово в слово была приведена речь Мережковского.

Дмитрий Сергеевич сначала хотел гневаться и требовать с издателей сатисфакции, но потом передумал и решил гордиться: его речь ведь стала классической! Хотя недоумевал, как словеса золотые попали в книгу.

Ларчик открывался нехитро. Великий балагур Алексей Алексеев, развлекаясь, записал речь Мережковского и передал ее приятелю, готовившему к печати «Застольные речи».

Бунин с непередаваемой иронией говорил знакомым:

— Велика слава Дмитрия Сергеевича! Его даже в поваренных книгах печатают.

Мережковский, до слуха которого дошла эта шутка, по-детски обиделся.

Вообще-то поводы для застолий случались беспрерывно: выход еще одной новой книги, юбилей товарища, ругань «передовой» критики, присуждение Пушкинской премии, причисление к лику «бессмертных» — выбор в почетные академики Российской академии наук по разряду изящной словесности.

…Минет несколько лет. Бунин будет жить в Париже. Талантливая и полная лютой зависти Зинаида Гиппиус в «Современных записках» обзовет поэзию Ивана Алексеевича «описательством», напишет много глупого и злого. Вместе со своим спутником, знакомым журналистом, он сядет на площади Согласия в такси. Не разглядев, что шофер русский — обычно это определялось с первого взгляда, но в тот раз, видать, гнев глаза застил, — Иван Алексеевич начал костить Гиппиус, не стесняя себя в выражениях. Когда настала пора выходить, шофер, посмеиваясь, вдруг по-русски обратился к Бунину:

— Господин, уж очень ловко ругаетесь! Вы, наверное, из флотских будете?

Бунин вздернул подбородок и холодно бросил:

— Нет, любезный! Я всего лишь академик по разряду изящной словесности.

Шофер так и покатился со смеху, оценив «шутку»:

— «Изящная словесность»! О-хо-хо! Точно, траловый моряк…

Испытав на себе все прелести путешествия по стране победившего пролетариата, Бунин через Минск наконец добрался до Гомеля.

Далее путешествие продолжалось под шум речной волны.

Сначала плыли по Сожу, затем по Днепру, который действительно чуден в прекрасную погоду. Особенно если до предела перегруженный пароходик, кажется, ровесник ботика Петра Алексеевича, еще бодро тарахтит и есть некоторая надежда не погрузиться в хладные глубины. Ведь не всякая птица достигнет берега, а про академика Бунина такого не скажешь вовсе.

Бунин законно испытывал прилив бодрости. Хотя обыск в Орше выявил у него «контрреволюционные товары» — пять сторублевок с монархическими портретами Екатерины Алексеевны и почему-то оказавшиеся контрабандой десять пачек папирос марки «Бахра». Все это было тут же конфисковано суровым комиссаром в громадных сапогах с раструбами. Но таможенники, от алчности утратив революционную бдительность, не обратили особого внимания ни на Веру, ни на ее сумочку, которую она прижимала к трепещущей от страха груди. А в сумочке были драгоценности — бриллиантовое колье, браслеты, кольца и значительные деньги.

Если бы Дзига Вертов или другой классик кинематографа задумал в тот год снимать фильм про смешение рас, племен и наречий в Древнем Вавилоне, то Киев стал бы для него просто творческой находкой.

После большевистской аскетической Москвы древний Киев поразил Бунина многолюдностью, праздничностью и невероятным изобилием.

С раннего утра до глубокой ночи на улицах толпы народа. Из ресторанов и кофеен несутся украинские и цыганские песни, русские романсы. Все пьют, горланят песни, гуляют, развлекаются, объедаются и постоянно влюбляются.

Не жизнь — сплошной праздник.

Все поминутно друг с другом раскланиваются, а в отдельных случаях — обнимаются и целуются.

И вопросы, вопросы:

— Как бежали?

— Что отняли?

— Кого арестовали?

— Кого расстреляли?

Очевидец тех праздничных дней вспоминал:

«На площади перед городской думой — медь, трубы, литавры — немецкий духовой оркестр играет военные марши и элегии Мендельсона.

Катит по Крещатику черный лакированный экипаж, запряженный парой белых коней, окруженный кольцом скороспелых гайдуков и отрядом сорокалетнего ландштурма.

В экипаже ясновельможный гетман в полковничьем мундире, в белой бараньей шапке с переливающим на солнце эгретом. Постановка во вкусе берлинской оперы. Акт первый. Второго не будет».

При всем многообразии явлений новоприбывших потрясало что-нибудь одно, особенно им близкое.

Так, прикатившую из Советской России Надежду Тэффи привело в обморочное состояние… пирожное, которое ели просто так, на улице.

И вообще казалось, что весь киевский мир завален снедью. Магазины, лавочки, лабазы, рынки забиты колбасами, бужениной, окороками, сосисками, фаршированными поросятами.

Продукты питания на Бунина тоже произвели приятное впечатление. Но еще больше он был поражен обилием газет, которых выходила тьма-тьмущая: «Киевские отклики», «Рассвет», «Утро», «Вечер», «Киевлянин», «Киевские вести», «Киевская мысль» или — самая потрясающая, после прочтения только заголовка которой хочется осенить себя крестным знамением и трижды сказать «чур меня!» — «Чертова перешница. Орган старых шестидесятников, с номерами для приезжающих».

В этом органе подписывались не настоящими фамилиями (береженого Бог бережет!), а псевдонимами, похожими на собачьи клички. Впрочем, уважаемым авторам виднее.

Но настроение быстро начало меняться, когда пана Скоропадского, бывшего гетманом всей Украины, с комфортом и с какими-то дальними целями увезли в Берлин.