Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Покушайте дома.

(Спустя почти четыре десятилетия Катаев посетит овдовевшую, прозябающую в одиночестве, болезнях и старости Веру Николаевну. Она обрадуется ему как родному. Вернувшись из Парижа в Москву, Катаев напишет об этом визите злые воспоминания. Веру Николаевну в них он назовет «белой мышью с розовыми глазами».)

А пока что Вера добросовестно заносила в дневник:

«8/21 июля. Ян по утрам раздражителен, потом отходит. Часами сидит в своем кабинете, но что делает — не говорит. Это очень тяжело — не знать, чем живет его душа…

Известие о расстреле Николая II произвело удручающее впечатление. В этом какое-то безграничное хамство: без суда… Ночью я долго не могла спать, меня взял ужас, что, несмотря на все ужасы, мы можем еще есть, пить, наряжаться, наслаждаться природой.

9/22 июля. Дождь. Именины Федорова пройдут тускло… Мы живем здесь так однообразно, что именины — целое событие! Вспоминаются его именины довоенного времени. Первый год, когда мы были так беззаботны, веселы, многие пьяны, пир был на весь Фонтан! Второй год было тревожно, уже чувствовалось в воздухе, что „назревают события“, но все-таки все были далеки от мысли о всемирной войне, о революции в России, обо всем, что пришлось пережить за все эти годы.

12/25 июля. Был разговор о Гёте. Ян рассказал, что в прошлом году он хотел развенчать любовь.

— Ведь все влюбленные на манер Вертера — это эротоманы, то есть весь мир вколачивающие в одну женщину. Я много перечитал уголовных романов, драм, кое-что припомнил из своей жизни, когда я также был эротоманом…

— Разве ты мог быть так влюблен? — спросил Буковецкий. — Это на тебя не похоже.

— Да, это было, — только я никогда не молился ей и не считал ее совершенством, а скорее был напоен чувством любви к ней, как к облаку, к горизонту. Может быть, вы не понимаете моих отрывистых фраз, но это так, когда-нибудь расскажу подробнее…

Нилус очень хорошо разбирается в музыке, понимает и любит ее, знает очень много сонат, романсов наизусть, может их пропеть. Он в музыке гораздо более образован, чем в литературе. О Чайковском он говорит: „Местами он гениален, а местами ничтожен“, поэтому он кажется ему неумным. Ян оспаривал это мнение, говоря, что нужно судить по лучшим местам, а „человек, который одной музыкальной фразой дал почувствовать целую эпоху, целый век — должен быть очень большим“…»

Так, между супом из сушеной тарани и беседами на высокие темы, шло время. А тучи над головой продолжали сгущаться.

К Бунину зашел какой-то господин с выразительным восточным лицом и еще более выразительной фамилией Шпан. Он был паршив и оборван, но предложил писателю головокружительный контракт:

— Я вам устрою шикарную поездку — Николаев, Херсон, Харьков. Огни реклам, газетные анонсы, тумбы оклеены афишами — «Всемирно известный писатель Бунин! Единственное выступление! Пророческий взгляд в будущее — „Скорый и неизбежный конец большевиков“! Ответы на записки и раздача автографов». Успех — это я вам гарантирую. За каждый вечер плачу тысячу думских!

Глаза у импресарио горели. Он явственно слышал шорох думских ассигнаций и гром оваций.

Бунин полулежал в плетеном кресле, переваривая завтрак из рыбьего супа. Он внимательно слушал.

— Тысячу?

— Думскими!

Бунин глубоко задумался:

— Нет! Не пойдет. Десять тысяч, и все золотом. И голубой пароход с гейшами.

Импресарио округлил глаза:

— Какими гейшами?

— Молодыми и красивыми.

Импресарио гордо выпрямился:

— Я к вам с солидным предложением, а вы все шутите… Хорошо, две тысячи думских! — Он сделал широкий жест рукой, словно собирался этими думскими насорить в кабинете писателя.

— Вера Николаевна нальет вам рюмку водки, а я, знаете, сейчас занят. Собираюсь ехать выступать на Берег Слоновой Кости.

Спустя несколько месяцев, когда в городе захватили власть большевики, Бунин встретил этого Шпана. Он был гладко выбрит, сыт. На узких плечах висело дорогое английское пальто с широким хлястиком и накладными карманами.

Почесывая мизинцем багровый нос так, чтобы было видно массивное золотое кольцо с чьей-то монограммой, он важно произнес:

— А я ведь предлагал, батенька, вам хороший гешефт. Тоже могли бы жить по-человечески. Академик все-таки. Впрочем, заходите ко мне в театральный отдел…

Каждый день он видел страшные сны. Все время кто-то в них умирал из близких. Чаще всего брат Юлий. Зато умершие отец и мать всегда виделись живыми и бодрыми. В те дни Бунин записал: «Ах, эти сны про смерть! Какое вообще громадное место занимает смерть в нашем и без того крохотном существовании! А про эти годы и говорить нечего: день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя „светлого будущего“, которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака. И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия. „А в каком же году наступит оно, это будущее? — как спрашивает звонарь у Ибсена. — Всегда говорят, что вот-вот…“»

Одесса все еще была оккупирована иностранцами. Порядка в городе не было. Каждый день кого-то грабили, убивали. Зато всякие пройдохи набивали себе мошну. 28 августа 1918 года Иван Алексеевич записал в дневник:

«Пятый час, ветер прохладный и приятный, с моря. За воротами стоит ландо, пара вороных лошадей — приехал хозяин дачи, ему дал этих лошадей приятель, содержатель бюро похоронных процессий, — кучер так и сказал — „это ландо из погребальной конторы“. Кучер с крашеной бородой.

Чуть не с детства я был под влиянием Юлия, попал в среду „радикалов“ и чуть не всю жизнь прожил в ужасной предвзятости ко всяким классам общества, кроме этих самых „радикалов“. О проклятие!»

Все время жили надеждами на улучшение жизни и неизменно засыпали и просыпались со страхом: что еще сегодня будет? Налет какой-нибудь банды? Поджог? Грабеж — с убийством или без?

Тридцать первого августа в четыре часа дня воздух сотряс страшной силы взрыв, затем другой, третий. Бунин выглянул в окно. Горизонт был затянут черным дымом. Вдруг, словно некий адский салют, полный гари воздух разрезало пламя. Один за другим взлетело еще несколько огненных смерчей.

Хлопнули ставни, где-то звякнули разбивающиеся стекла. По улице неслись бабы, дети, старухи.

— Спасаться надо! — махнула Бунину рукой какая-то женщина с полными белыми плечами, выскочившая во двор едва ли не в нижней рубашке.

— Куда ее несет? И что это рвется? — с интересом произнес Бунин. — Вера, я пойду узнаю.

Когда он вернулся, то принес две новости, и обе неясные.

Про взрывы говорили, что рвались пороховые склады, оставленные якобы большевиками. Вторая новость — стреляли и ранили Ленина.