Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Четвертого сентября «Известия» ВЦИК напечатали краткую информацию: «Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина эсерка Фанни Ройтман (она же Каплан)».

— Узнал сегодня нечто совершенно поразительное! — с удивлением произнес Бунин, вернувшись в тот день домой после долгой прогулки к морю.

— Троцкий принял православие? — улыбнулась Вера.

— Это невозможно: бесы боятся православного креста. Помнишь «оберегайки» в Васильевском — крестьяне на дверях три креста рисуют. Это означает, что дом обережен от нечистой силы. Ну да ладно! А дело в том, что тебе просили сказать привет — кто бы думала? — супруги Цетлины. Они здесь. И мечтают уехать во Францию. В Париже у них квартира. Нас с собой зовут.

— Я из России не уеду! Скоро большевиков прогонят.

— «Надежды юношей питают…» Хотя я тоже верю в это доброе дело. Иначе как жить? Но ты, Вера, не даешь мне возможности поведать самое любопытное. Помнишь фамилию девицы, которая в вождя мирового пролетариата стреляла?

— Монблан? — наморщила лоб Вера.

— Это вершина в Альпах. А покусительницу зовут Каплан. Ее хорошо знали Цетлины. Они участвовали в ее судьбе. Каплан одиннадцать лет пробыла на каторге. За подготовку, как они выражаются, теракта. Взорвалась бомба преждевременно, ранила Каплан. Киевский военно-полевой суд приговорил ее к вечной каторге. Временное правительство освободило ее и направило в Евпаторию. Там после Февральской революции организовали санаторий для преступников. Видишь, Керенский заботливо относился к тем, кто готовил на Руси смуты. И вот когда эта девица приехала из Евпатории, то была у Цетлиных, покровителей эсеров. Каплан жила у них несколько дней, потом они дали ей денег, и она куда-то отправилась.

Так вот, Цетлины утверждают, что Каплан почти слепая. Она в туалетную комнату ходит, цепляясь за стены. Руки вытянутой не видит. Еще в девятом году она полностью потеряла зрение. Позже оно в небольшой степени вернулось, но не в такой, чтобы вести пальбу из браунинга.

— И что ты хочешь сказать?

— Не я, а Цетлины. Они уверены, что Каплан на себя взяла чужую вину.

— Для чего?

— Помнишь покушение Веры Засулич на губернатора Трепова? Не его гибель была ей нужна, а ей важно было появиться на суде. Ей нужен был гласный процесс! Она добилась процесса, и присяжные заседатели ее признали невиновной.

— Значит, Фанни знала о готовящемся покушении?

— Не обязательно! Ведь эти сумасшедшие девицы привыкли болтаться по разным сборищам. Ясное дело, нормальный человек на митинг или демонстрацию не пойдет. И вот приперлась эта Монблан-Каплан на митинг, а тут выстрел, ее случайно захватили. Она обрадовалась: «Гласный процесс, все скажу про большевистские зверства, мир меня узнает…»

— Ошиблась девица!

— То-то и оно! Советская власть — это ей не «проклятый царизм». Тут суд пролетарский, скорый! Без адвокатов и присяжных.

— Какая страшная судьба!

— Да, но ведь и эта девица с людьми не церемонилась. Впрочем, придет время, узнаем правду. Чем преступней режим, тем у него больше секретов от народа.

Уже в день покушения было опубликовано знаменитое воззвание «Всем, всем, всем», подписанное Свердловым, в котором объявлялся беспощадный и массовый террор врагам революции. Какая неутолимая патологическая жажда крови!

Расстреляли Фанни Каплан с подозрительной поспешностью — уже 3 сентября. Какое уж тут расследование! Скорее выглядит попыткой замести следы. Особенно если учесть, что близкой подругой Фанни была сестра Свердлова Сарра, работавшая в секретариате Ленина и наверняка знавшая о распорядке дня вождя.

«Любимый вождь» — Свердлов — дал садистское распоряжение коменданту Кремля П. Д. Малькову: «Останки уничтожить без следа».

Почерк такой же, как при убийстве царской семьи.

…Глубоки и таинственны твои омуты, российская история!

— Какая встреча! Иван Алексеевич, голубчик вы мой драгоценный! — рокотал Алексей Толстой. — А я уже и адресок ваш записал, Цетлина сказала мне, что вы снимаете дачу на Большом Фонтане. Дай, думаю, зайду. Шутка ли — сам Бунин в Одессе! Я так обрадовался. Думаю, надо срочно навестить, старую дружбу вспомнить.

Толстой крепко обнял друга, троекратно облобызал.

— Как живете-можете? Хлебнули, поди, беды? Мы с Наташей тоже под большевиками побывали, узнали, почем фунт лиха.

Бунин любил этого большого, шумного человека. Хотя его порой утомляло многословие Толстого, но ему нравилась редкая талантливость Алексея Николаевича, его большой художественный дар, то, что он был умен и зорок. В кругу друзей Бунин восхищался:

— Никто не знает так хорошо Русь, как Алеша Толстой. Слушаешь его или читаешь, и кажется порой, что он весь свой век провел в одних палатах с Петром Алексеевичем, присутствовал при казни стрельцов, видел, как палач Емелька Свежев сдирает кожу с живых людей. Какое богатство языка, какие сочные краски! — Слегка улыбался. — Правду сказать, некоторые краски из своей писательской палитры Алексей откровенно заимствовал у однофамильца — Льва Николаевича.

Вера возражала:

— Согласна, писатель он одаренный, таких мало. Но в личных отношениях бывает до грубости циничен, дурачком прикидывается…

— Это от избытка натуры. Зато какой он славный собеседник!

— И мот изрядный, — вставляла Вера.

— Мы все моты, — добродушно замечал Бунин. — Это у нас наследственное. От предков-дворян. Вон мой папаша Алексей Николаевич, сколько он прокутил, сколько добра в карты спустил. Бывало, прикатит к «Яру», да на тройке! Кучеру приказывает: «Ждать!» А в этом жданье никакой необходимости нет. И гуляет до утренней зари, деньгами сорит. Так свое родовое промотал и матери моей. Вот и отправил меня в мир голым. Спасибо литературному труду, кормит пока, но гонорары — вещь ненадежная.

В тот августовский вечер, когда Бунин случайно повстречал Толстого, тот вдруг сказал:

— Хорошо помню публичную порку, которую вы устроили в Москве при обсуждении «Двенадцати» Блока.

И Бунин помнил тот вечер. Сначала было чтение. Когда чтец закончил, воцарилось благоговейное молчание. Потом послышались восторженные восклицания:

— Изумительно! Замечательно!

Толстой тоже пел с чужого голоса:

— Творение Блока — высокая революционная поэзия!

Заклокотало в груди у Бунина. Выскочил он на сцену, стараясь укротить гнев, сказал:

— Господа, вы забыли, что происходит в России? Имени нет тем бессмысленным зверствам, которые творятся нынче на Руси. Число убитых и замученных, ни в чем не повинных людей достигло, вероятно, уже миллиона, целое море слез вдов и сирот заливает нашу землю.

Зал сидел затихший, пристыженный. Все понимали: Бунин говорит то, что всех давно мучает, но что они способны повторить лишь шепотом, ибо всеобщий страх все крепче сковывает уста и души.