Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Впрочем, Цетлины пострадали еще раньше — вся буржуазия была объявлена врагом революции и пролетариата, поэтому ее начали тщательно разыскивать, выявлять, ограблять, уничтожать, растирать. После того как у Цетлиных реквизировали особняк на Поварской, они перешли на нелегальное положение, а затем утекли к берегам Черного моря.

И все же им сказочно повезло. Основные их капиталы размещались в заграничных банках. Да и кофейные плантации, которыми они владели, находились в Южной Америке.

Оказавшись по воле рока в Одессе, Цетлины имели возможность не менять привычек: жили открытым домом, в полном изобилии. Как помнит читатель, была у Михаила Осиповича некая слабость. Он очень любил читать свои творения — разумеется, публично. Читал тихим и ровным голосом, читал подолгу — на слушателей это нагоняло сладкую дремоту. Сия слабость и послужила, кажется, главной побудительной причиной иметь у себя дома литературный салон: сначала на Поварской в Москве, теперь в Одессе, а потом и в Париже.

И вновь, как в милые ушедшие времена, под гостеприимный кров собралась богема… Это было зрелище любопытное.

Гости великолепно знали ритуал. Изрядно закусив и выпив, всласть поругав большевиков, еще раз обсудив покушение слепой Каплан, поговорив о дороговизне на рынке, они стали просить:

— Михаил Осипович, украсьте нынешний вечер вашей чудесной поэзией, прочтите нам что-нибудь этакое, ударное!

— Нет, господа, я не готов, — скромно опускает глаза Цетлин.

— Разве положение хозяина не обязывает вас быть гостеприимным? — тоном губернского прокурора вопрошает Шполянский, он же «гений сатиры» Дон-Аминадо.

Тэффи, лукаво блестя глазами, тайком подмигнув Бунину, приводит могучий довод:

— Нет, это просто возмутительно! Ради великолепной поэзии Цетлина мы бросаем дела, приходим в гости, и вот вам — отказ решительный и суровый. Зачем тогда мы здесь? Поужинать, в конце концов, мы можем и у себя дома.

Толстой пыхтит:

— Быть в доме знаменитого Цетлина, выпить водки, съесть икры — и не услыхать стихов. Какая жестокость!

Тэффи угрожающе:

— Я напишу когда-нибудь об этом в своих мемуарах. Потомки вас, Михаил Осипович, осудят. За гордость.

Дон-Аминадо переходит на патетический тон:

— Ах, ваша поэзия — чистейший горный ключ!

Тэффи сурово спрашивает:

— Надеюсь, что этот ключ не тот, который бьет и все по голове? Ведь это вы, Аминад Петрович, первый сказали?

— Да, я! — признается Дон-Аминадо. — Но к поэзии Амари это отношения не имеет. Более того, такую голову надо беречь.

— Для тех же потомков! — веско добавляет Толстой. — И хватит говорить про ключи и отмычки. Поэзия Амари — глоток целительного лесного воздуха…

— Или шампанского! — произносит Надежда Тэффи, осушая бокал.

Цетлин сдается.

— Хорошо! — смиренно произносит этот добрый человек. Он действительно оставит свой след в литературе, но не как поэт, а как издатель. И еще — вот парадокс! — как критик. А пока что Цетлин, красивый, располагающий к себе, становится в позу к роялю и начинает читать:

Гости хлопают в ладоши, произносят очередной тост за «высокий поэтический дар» Цетлина и уговаривают читать еще.

Теперь поэт откликается на эти просьбы все охотней и охотней, и его трудно остановить.

Бунин и Шмелев сидели рядом. Они не принимали участия в этой корриде. Графоманы — народ, понятно, забавный, но чаще всего безвредный.

В дело решила вмешаться супруга поэта — видать, пожалела гостей:

— Спасибо за внимание к стихам, теперь прошу отведать десерта.

Молодая толстушка с библейским именем Эсфирь, служившая Цетлиным еще в Москве, разносила яблочный мусс, глясе, мороженое.

Толстой съел два мороженых, выпил две чашки кофе и вдруг предложил:

— Господа, бросимся в сладостные объятия азарта! С кем распишем пульку?

Вызвались Дон-Аминадо, Шмелев и Цетлин.

Ведая за Алексеем Николаевичем некий грешок, Дон-Аминадо вперился в него взглядом и с ехидством спросил:

— Анекдотец желаете?

— Весьма! — отозвались окружающие.

Дон-Аминадо был бесподобным рассказчиком. Даже дамы подошли к столу поближе, чтобы лучше слышать. Дон-Аминадо, не спуская взгляда с Толстого, начал:

— Сели звери играть в карты: медведь, лиса, волк и заяц. Медведь раздает и строго говорит: «Кто будет жулить, тот получит по морде». Потом, глядя на лису: «По наглой рыжей морде!»

Хохот был гомерическим. Толстой смеялся больше других.

…Так и жили в прифронтовой Одессе, стараясь не думать о будущем. Увы, делать это становилось все труднее, а вскоре сделалось и вовсе невозможным.

Бунин возвращался вместе с супругами Толстыми. Улучив минуту, взял Наташу Крандиевскую под локоть, спросил о том, что постоянно грызло душу:

— Скажите, Наташа, не доводилось ли вам встречать Юлия Алексеевича?

— Как же, как раз перед отъездом из Москвы мы с Алексеем Николаевичем шли по Тверскому, вдруг видим — Юлий Алексеевич. — Этот вопрос ей был неприятен.

— Вы поговорили с ним?

— Мы хотели подойти, но он был так погружен в чтение газет — целый ворох лежал возле него! Мы постеснялись его беспокоить.

— Как он выглядел?

Наташа помолчала, потом нехотя добавила:

— Мне жаль его. Он похудел, плохо одет.

— Мне следовало взять его с собой, — сказал Иван Алексеевич. — Он совсем неприспособлен к жизни, почти как ребенок, не умеет устраиваться. Или — это еще лучше — самому остаться в Москве.

— Это одному Богу известно, что лучше, что хуже, — рассудительно сказала Наташа.

В Староконюшенный переулок зашел Борис Зайцев. На втором этаже дома 32, в запущенной и прокуренной комнате на железной кровати сидел Юлий, набивал самосадом гильзы папирос. Во всем чувствовалась нищета.

Зайцеву на душе стало тяжело. Он предложил:

— Пойдемте вниз!

Юлий безразлично кивнул.

Они спустились в чудный, благоухающий богатыми летними красками Михайловский сад. Жужжали шмели, порхали бабочки, пчелы садились за взятками. На заросшей аллейке грелись на солнце ящерицы.

Но Юлия уже не радовал ни этот светлый июньский день в запущенном барском саду, ни нежные облака в голубой беспредельности неба.

Он, до этого все время молчавший, вдруг произнес глухим голосом:

— Господи, Ты видишь, какими мы все были дураками! Мы наивно считали, что революции могут переустроить мир к лучшему. Мы совсем забывали о печальном опыте других стран, где эти революции свершались, — ту же Францию.