Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Разговоры о литературе все чаще стали съезжать на политику. Иван Алексеевич предсказал:

— Через двадцать пять лет евреи утеряют силу, зато будущее будет принадлежать японцам, русским и немцам.

— А англичане тоже будут в хвосте? — спросила Вера.

— Ну, и англичане будут в хвосте, вообще только тот народ силен, который религиозен, и евреи по существу своей религии не религиозны. Религия, как и поэзия, должна идти от земли, а у евреев все абстракция. Иегова их — абстрактен. В религии необходимо, познав плоть, отрешиться от нее…

Одиннадцатого февраля к Буниным зашел журналист Александр Яблоновский, в середине января приехавший из Киева. Выпил водки и, тяжко вздыхая, рассказывал:

— Из Киева ехали в вагонах с разбитыми окнами и дверями, с пробитой крышей. Стоило много денег… Несколько раз нас вытаскивали из вагонов. Некоторые миллионеры платили за купе шестьдесят тысяч рублей. В одно из таких купе ворвались красногвардейцы. На глазах мужа они насиловали его жену и пятнадцатилетнюю дочь. В Киеве двенадцать дней не прекращалась стрельба… Петлюровцы, солдаты, подали протест, что их обманули и не дали им Киева на три дня для разграбления, как было обещано и как бывало в старину… Словно времена Тамерлана вернулись!

Жизнь тем временем становилась все беспросветней. Вера продолжала добросовестно вести дневник:

«Холодно и на дворе, и в комнатах… У большинства дров уже нет. Хлеба тоже нет» (13 февраля).

«Опять у нас хотят реквизировать комнаты» (20 февраля).

Записи делал порой и сам Иван Алексеевич:

«Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И все это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред, весь день все-таки жадно веришь ему и заражаешься им… И каждый день это самоодурманивание достигает особой силы к вечеру, — такой силы, что ложишься спать точно эфиром опоенный, почти с полной верой, что ночью непременно что-нибудь случится, и так неистово, так крепко крестишься, молишься так напряженно, до боли во всем теле, что кажется, не может не помочь Бог, чудо, силы небесные. Засыпаешь, изнуренный от того невероятного напряжения, с которым просишь об их погибели, и за тысячу верст, в ночь, в темноту, в неизвестность шлешь всю свою душу к родным и близким, свой страх за них, свою любовь к ним, свою муку, да сохранит и спасет их Господь, — и вдруг вскакиваешь среди ночи с бешено заколотившимся сердцем: где-то трах-трах-трах, иногда где-то совсем близко, точно каменный град по крышам, — вот оно, что-то случилось, кто-то, может быть, напал на город — и конец, крах этой проклятой жизни! А наутро опять отрезвление, тяжкое похмелье, кинулся к газетам, — нет, ничего не случилось, все тот же наглый и твердый крик, все новые „победы“. Светит солнце, идут люди, стоят у лавок очереди… и опять тупость, безнадежность, опять впереди пустой долгий день, да нет, да нет, не день, а дни, пустые, долгие, ни на что не нужные! Зачем жить, для чего? Зачем делать что-нибудь? В этом мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…

„У нас совсем особая психика, о которой будут потом сто лет писать“. Да мне-то какое утешение от этого? Что мне до того времени, когда от нас даже праху не останется? „Этим записям цены не будет“. А не все ли равно?..»

Вдруг на пороге появился неожиданный гость — Михаил Осипович Цетлин. И как выяснилось, с необычным предложением.

— Будем пить чай! — ласково предложила Вера, умевшая по-доброму относиться ко всем людям на свете. Она как-то призналась мужу: «Когда я была гимназисткой второго или третьего класса, мне в руки попала книга Льва Николаевича Толстого „Путь жизни“. И там я вычитала мысль, которая меня поразила: относись к человеку так, будто видишь его последний раз в жизни. Вот я и усвоила это правило».

Но Цетлин от чая отказался. Поговорив на разные отвлеченные темы, он, смущаясь и краснея, полез в карман и вытащил оттуда какую-то брошюрку.

— Вы никогда не видали нашей программы? — спросил он Бунина.

Иван Алексеевич взял в руки брошюрку. На желтой обложке крупным шрифтом было выделено: «В борьбе обретешь ты право свое». Он посмотрел на Цетлина с удивлением:

— Какое право и на кого оно распространяется?

— А вы почитайте и поймете! — посоветовал Михаил Осипович. — Там все доходчиво написано, любой мужик-лапотник поймет.

Бунин долго листал желтые странички, качал головой и иронически улыбался, наконец, стал читать вслух:

— «Светла цель впереди, лучи ее освещают и согревают неприветливую мрачную ночь настоящего. Ни мольбы, ни просьбы, ни унижения перед сильными и богатыми не сократят путь к счастью. Мало у народа друзей и союзников на весь долгий, мучительный путь… Для переустройства всех порядков в государстве партия социал-революционеров считает нужным созыв Учредительного собрания… Только в борьбе обретешь ты право свое». Все это брехня! — резюмировал Бунин. — Преднамеренная ложь, как говорил Плевако. Все эти ваши Савинковы, Черновы и Азефы ни черта не знают народ, не знают и нужд его. Они судят по себе — вот им денег всегда не хватает — нужны на карты, рестораны, цыганок. Для Чернова деньги и счастье — одно и то же… Вот он и призывает отнять все у одних и все отдать другим, таким, как он сам или Савинков. То же самое говорят и ненавистные мне большевики.

— Это в вас толстовство засело! — возразил Цетлин.

— Толстовство, по крайней мере, честнее. Там весь призыв обращен к самому себе: в поте лица своего зарабатывай хлеб насущный, а не разевай рот на чужой каравай. И потом, что-то вдруг господин Савинков, который видел русского мужика только в качестве ресторанного лакея, столь близко воспринимает его судьбу? И нужна ли мужику эта непрошеная забота? Диву даешься, до какого бесстыдства докатились все эти большевики и эсеры! Ведь они сами отлично знают, что лгут, что ничего путевого мужику предложить не могут… Они похожи на слепых, которые хотят вести зрячих!

— Но надо верить в народ!

Бунин фыркнул:

— «Я верю в русский народ!» За это рукоплескали. Что это было? Глупость, невежество, происходившие не только от незнания народа, но и от нежелания знать его? Все было. Да, была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. Некоторые сделали своей профессией быть «друзьями народа, молодежи и всего светлого». Думаю, они до того залгались, что самим казалось, что вполне искренни. Я возмущался, чувствуя их лживость, и на меня часто кричали: