Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Вернувшись домой, Бунин записал в дневник:

«„Левые“ все „эксцессы“ валят на старый режим, черносотенцы — на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого — на соседа и на еврея: „Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили“…»

Вопреки усилиям организаторов, веселья в Одессе не получилось. Да и какое может быть веселье, когда из многих домов арестовали близких людей, каждый день расстреливают десятками и продолжают арестовывать сотнями…

И точно, даже в этот «праздничный» день адская машина продолжала работать вовсю. Газеты и прежде печатали списки расстрелянных. Исключением не стало и 1 мая. На следующий день газеты вновь сообщили о «пролетарском правосудии» — двадцать шесть несчастных, в том числе и больной Яша, пострадавший за любовь к большевикам, получили пулю в затылок. Если верить газетным сообщениям, к стенке ставили за принадлежность к Союзу русского народа (это было самым страшным преступлением), за дружбу с Пуришкевичем, за сочувствие Добровольческой армии, за саботаж, за монархические настроения, за спекуляцию (продажу собственных штиблет), за хранение контрреволюционной литературы (например, роскошные издания «300 лет рода Романовых» или «Царская охота») и даже «за активное участие в охране самодержавного режима». Под последнее обвинение подпали все чиновники, служащие полицейского управления, железнодорожники и все прочие, кто не понравился новой власти.

Лето вошло в силу. Днем ели сухую тарань, ночью дрожали от страха. Над Одессой гордо реял красный флаг. Пахло трупами.

— Ян, меня поражает язык революции, — сказала Вера. — Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах… В газетах вообще сплошная ругань. Слово «сволочь» стало техническим термином: «золотопогонная сволочь», «деникинская сволочь», «белогвардейская сволочь».

— А чего ты ждешь от этой рвани? Каково мышление, таков язык их и таковы деяния. Хамство, невежество, зависть к интеллигенции, желание унизить гложут их.

Среди прочих приказов был опубликован один, особо праздничный: под угрозой страшных кар (расстрел, что ли?) всем обывателям запрещалось пользоваться электричеством. Исключительное право на это благо цивилизации получали лишь члены большевистской партии.

У беспартийных, населявших Одессу, керосина не было. Город погрузился в темноту.

В порту, как во всех портах мира, жизнь шла веселая. Вовсю торговали валютой — долларами, марками, пиастрами, фунтами, николаевскими рублями.

Здесь же можно было снять барышню на час или на ночь. Плата была символической — стоимость фунта сухой тарани. Зато продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее. Наиболее отчаявшиеся включали в меню кошек и собак, приговаривая: «Чтобы так Ленин с Троцким питались!»

Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прекрасными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими на краю горизонта.

— Прощайте, — сказала Мария Самойловна. — Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже. В отличие от России там живут нормальные люди и жить можно хорошо. Фондаминский устроил бы паспорта, деньги я дала бы. Толстой уже вещи собирает…

Бунин отрицательно покачал головой:

— Я не могу бросить Юлия…

— Но Юлий в Москве, а вы в Одессе! — в сердцах сказала Цетлина. На мгновение задумалась, потом что-то негромко сказала супругу. Тот согласно закивал:

— Да-да, конечно! — Он полез в дорожную сумку, достал увесистый холстяной мешочек, протянул Бунину: — Держите, тут десять тысяч…

Вера заплакала, Бунин сдержанно благодарил.

Из порта супруги возвращались молчаливыми.

Круг друзей редел все больше, жизнь делалась беспросветной.

В городе вдруг начались настоящие сражения. Еврейская дружина, сплоченная и дисциплинированная, устроила засаду на Приморском бульваре. Отсюда она напала на польский отряд. Перестрелка была ожесточенной. Двое поляков зашли с тыла и забросали евреев гранатами.

Победа осталась за поляками, но жертв было много с обеих сторон.

На Белинской улице из окон верхнего этажа защелкали выстрелы: стреляли в направлявшихся к порту добровольцев. Один доброволец, мальчишка гимназического возраста, упал замертво: пуля разбила ему голову.

Добровольцы дали дружный и мощный ответный залп.

Зато французы совсем потеряли голову. Они неслись по улицам как ошалелые, перевернули по пути две пролетки.

Бунин стоял возле окна своей комнаты, когда его взору предстало жуткое зрелище. На телеге, мотая головой на неровностях булыжной мостовой, лежал на животе мертвец. Из развороченного затылка вылезала серая масса мозгов. Картуз валялся в телеге. Сапоги были сняты, грязные портянки болтались.

— Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, — сказал Бунин жене.

Та, глянув на телегу, в страхе сжалась.

Бунин пристрастился к чтению различных приказов, количество которых с приходом большевиков резко увеличилось на заборах и стенах.

— И стиль, и орфография — сплошной восторг!

…Выйдя на Княжескую, Бунин увидал возле телеграфного столба кучку обывателей. Они с жаром обсуждали свеженаклеенный декрет. Судя по репликам, мнения резко расходились. Старушка в длинной синей юбке в белый горошек и в таком же платочке с удовольствием воскликнула:

— Вот да молодец! Утек от этих извергов рода человеческого, большевиков!

Широконосый мужчина с красными ушами, на которых держалась соломенная шляпа, с презрением цедил:

— Негодяй и натуральный изменник. А вы, женщина, темный, глупый элемент.

Толпа разделилась, но большинство поддерживало старушку. Бунин протиснулся поближе и, щурясь на солнце, прочитал:

«САМОЗВАНЕЦ ГРИГОРЬЕВ ВНЕ ЗАКОНА

В момент, когда советская Украина напрягает все свои могучие силы, чтобы окончательно разгромить золотопогонных холопов, когда Красная армия готова очистить Бессарабию и Буковину от румынско-помещичьей сволочи и протянуть братскую руку помощи красной Венгрии, неизменные враги социалистической революции Украины, левые эсеры, заносят снова над ней преступную руку.

Гнусное предательство, потому что сбросили советскую власть в Елизаветграде. Во главе заговора стал атаман Григорьев — позорный перебежчик петлюровского лагеря. Чтобы привлечь вверенных ему красноармейцев, Григорьев спаивает их вином, захваченным в Одессе… Сам постоянно пьяный и нахальный, самозванец Григорьев совместно со своим штабом возымел честолюбивую мысль стать новым гетманом Украины, но его постигнет участь худшая, чем Скоропадского и Петлюру.