Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Всякое оказание содействия Григорьеву и его сообщникам будет считаться изменой республике и караться со всей строгостью военно-революционного времени расстрелом.

Совет рабоче-крестьянской обороны»

— Каков бандит? — обратился к Бунину человек в шляпе.

— Натуральный изменник! — улыбнулся Бунин. — Сволочь и нахальный самозванец.

— Правильно! А вот товарищ старушка ведет неправильную агитацию… Взгреть могут!

Бунин отправился на базар — купить соленых огурцов.

На следующий день по городу разнесся слух: партизаны под водительством бывшего штабс-капитана Николая Григорьева, то служившего у Петлюры, то переходившего к красным войскам, то самостийно грабившего местное население, двигаются на Одессу. По пути Григорьев расстреливал коммунистов и беспартийных, бедных и богатых, устраивал оргии и еврейские погромы.

В июле атаман с остатками своей армии присоединится к Нестору Ивановичу Махно, после ссоры с которым его изрубят шашками.

Погромы перекинулись в Одессу. В одну из майских ночей 1919 года на Большом Фонтане были убиты четырнадцать комиссаров-евреев и три десятка беспартийных. Бандиты громили магазины и лавочки, врывались в дома, стаскивали спящих с кроватей, насиловали, резали, грабили.

Бунин пребывал в меланхолии. Вера теребила:

— Ян, пора бежать куда глаза глядят! Ведь и до нас большевики доберутся…

— Утром, когда ходил в порт, мне пришла простая и страшная мысль: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно — отвратителен стал человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, как мало они видели, даже мои! Почему так оскотинел человек? Ведь прежде эти люди жили среди нас, занимались каким-то делом, растили детей, ходили в церковь. И вдруг в одночасье сбросили шкуру, стали истинными людоедами! Как это могло случиться?

Вера молчала, ответа не было.

Бунин записал в дневник:

«Сейчас на дворе ночь, темь, льет дождь, нигде ни души. Вся Херсонщина в осадном положении, выходить, как стемнеет, не смеем. Пишу, сидя как будто в каком-то сказочном подземелье: вся комната дрожит сумраком и вонючей копотью ночника. А на столе новое воззвание: „Товарищи, образумьтесь! Мы несем вам истинный свет социализма! Покиньте пьяные банды, окончательно победите паразитов! Бросьте душителя народных масс, бывшего акцизного чиновника Григорьева! Он страдает запоем и имеет дом в Елизаветграде!“»

На ночь, лежа в постели, наугад открыл историю Соловьева. Прочитал о Смутном времени: «Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду, недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость…» Горько вздохнул:

— Господи, почему мы такие неудачные!

Пролеткульт устроил выставку книжных новинок. Было немало хороших изданий, вышедших в Москве, в Петрограде и других городах. Специальный каталог рекомендательной литературы для рабочих и крестьян представлял книгу Бунина «Деревня».

Иван Алексеевич, узнав об этом, ходил в приподнятом настроении. Встретив на Приморском бульваре Толстого, со страстью говорил:

— Надо, чтобы каждый грамотный читал Пушкина, Лермонтова, Толстого, Лескова. А то пошла мода на всяких декадентов, от них лишь распад слова, разрушение его сокровенного смысла, звука и веса. Встречаю я вчера Осиповича, писатель все-таки. Спрашиваю: «Вы домой?» Он отвечает: «Отнюдь!» Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят? Не понимает, не чует. Он спрашивает: «А как же надо сказать? По-вашему, „отнюдь нет“? Но какая разница?» Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одесский еврей. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить «отнюдь нет». А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Тут одна провинциальная актриса чуть не с вожделением повторяла: «Ах, волнительно!» Тьфу, отвратительно, словно заметил на ее одежде ползущую вошь. И не понимает всей пошлости этой вычурности. Или пролетарское прощание: «Пока!» Что такое «пока»? Чушь! Хуже только обращение евреев-одесситов по половому признаку: «мужчина», «женщина». Ну, эти хоть от безграмотности, но сколько развелось в литературе поклонников изломанного языка, словечка в простоте не говорящих!

Толстой отогнал тростью путавшуюся под ногами дворнягу, густо откашлялся, согласился:

— Верно, Иван Алексеевич! Тот же Ремизов с его псевдонародными словечками…

— А эти убогие кривляки-футуристы? — Бунин гневно раздул ноздри. — Они издеваются ведь не только над публикой — издеваются над святым, над языком! — Помолчал, продолжил: — Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, «словеса золотые» и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архирусизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос «о свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!

— Да, нынче язык ломается, болеет! — согласился Толстой. — Спрашиваю как-то мужика: «Чем кормишь свою собаку». — «Как — чем? Да ничем, ест что попало: она у меня собака съедобная». И прежде так бывало, и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?

Бунин пересматривал свой портфель. Нашел немало стихов, начатые рассказы и разорвал их.

Но вскоре начал жалеть об этом. С листка бумаги, обнаруженного в портфеле, аккуратно переносил в тетрадь запись разговора, свидетелем которого был в семнадцатом году в деревне, и тогда же по горячим следам записал его: «Лето 17-го года. Сумерки, на улице возле избы кучка мужиков. Речь идет о „бабушке русской революции“. Хозяин избы размеренно рассказывает: „Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, — я ее портрет в фельетоне видел. Сорок два года в остроге на цепи держали, а уморить не могли, ни днем ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге, и то ухитрилась миллион нажить! Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать. А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты меня и так не возьмут, года вышли…“»