Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Но именно в тот раз, вернувшись домой на Княжескую, Бунин занес в дневник:

«И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы „пламенной, беззаветной любовью к человеку“, „жаждой красоты, добра и справедливости“!

А его слушатели?

Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени ко времени задает вопросы, — не говорит, а все только спрашивает, и ни единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах».

Бунин погрузился в глубокую меланхолию.

Он читал «Воскресение», когда зазвенел телефон. Раздался приятный, низкий голос Марии Самойловны Цетлиной:

— Гостей сегодня принимаете? Еду к вам на чай…

Вера засуетилась на кухне, приговаривая:

— Господи, господи! Чем угощать? Даже сахар последний подъели…

Иван Алексеевич, меняя удобные шлепанцы на узконосые лакированные штиблеты, мурлыкал себе под нос на мотив «Маруся отравилась» прибаутку, которую услыхал еще в Ельце, когда был гимназистом: «Люди женятся, смеются, а нам не во что обуться…» Звучала она, правда, чуть приземленней, и повторял ее писатель уже во все дни свои, когда наваливалась на него бедность.

Цетлина появилась с морозца раскрасневшаяся, в песцовой шубе («Не боится ходить так шикарно одетой!» — подумал Бунин), сияя громадными темными глазами.

Извозчик тащил за ней увесистую сумку, в которой оказались грецкие орехи, мед, буханка белого хлеба — чудо из чудес! Была еще колбаса, затем круг швейцарского сыра, сахар.

— Что очи зрят мои! Не сон ли вижу? — воскликнул и впрямь удивленный Иван Алексеевич. — Я уж думал, что такие деликатесы больше не существуют на свете.

— Слава богу, еще кое-где водятся, — улыбнулась Мария Самойловна. Улыбка шла ей, крупные черты лица сразу смягчались, и белые ровные зубы придавали особое очарование.

— Чем же мы будем расплачиваться с вами? — всплеснула руками Вера, пришедшая из кухни, где растапливала печь. — Вы сажаете нас на золотую цепь.

— Беседа с Иваном Алексеевичем вполне возместит мои затраты. Он такой удивительный собеседник! — И снова ослепительная улыбка. — Верочка, угостите, пожалуйста, чаем.

…Цетлина за чаем была весела и разговорчива. Почти весь вечер она рассказывала о том, как знаменитый Серов писал в 1910 году ее портрет, известный по репродукциям.

— Он очень нуждался в то время. Думаю: почему бы не попросить его? Через знакомых снеслась с ним. И вот к нам на Поварскую пришло письмо: «Вышлите фото анфас и профиль».

Мария Самойловна значительно посмотрела на Ивана Алексеевича, сделала глоток чаю и продолжала:

— Отправила фото — как Серов просил, и уехали мы с Михаилом Осиповичем в Биарриц. Что бы вы думали? Туда же прикатил Серов, и здесь работали мы с ним с утра до вечера. Во время сеансов много интересного рассказывал про своего отца, о том, как ставили в Москве «Рогнеду» и «Вражью силу». Помнил он Вагнера и его дочь Еву, с которой играл, когда ему было всего четыре года. В семье его звали Валентошей или просто Тошей.

Серов остался доволен, — добавила Цетлина. — Портрет ему удался, а ведь это я настояла, чтобы он меня в профиль писал. «Вы чрезмерно щедры», — сказал Валентин Александрович, когда я ему чек вручала. А после меня он писал Иду Рубинштейн…

Когда наступило время уходить, Цетлина сказала:

— Мы с мужем при первом случае переберемся в Париж. Чего вы ждете? Гибели от ножа или тифа? У нас есть человек, который бы вам помог…

Бунин взволнованно заговорил:

— Мне страшно оставаться здесь, но и уезжать — большой риск. Что там я буду делать, к тому же без знания французского языка? Кому в Париже нужны мои книги? Где и на какие шиши я буду жить? Наших капиталов хватит лишь на год-два, а что делать потом?

Цетлина горячо задышала ему в лицо:

— Первое время сочту за честь предоставить вам комнату в своей квартире — она достаточно просторна. А тут вам не место. Ведь случись что с вами, это будет такая потеря для всей литературы…

Бунин отшутился, перевел разговор на другую тему.

…Давно стих стук лошадиных копыт, и возок, увозивший Марию Самойловну, скрылся из виду, а он все еще стоял на ветру, гулявшему по Княжеской, и напряженно думал: «Что делать? Господи, вразуми…»

Некий Зайдеман затеял клуб — игральный, а старостой пригласили «кристального человека» Толстого — за три тысячи в месяц. В Одессе Цетлины продолжили литературные вечера. И назвали их, как в Москве у Телешова, — «Среда».

На первой «Среде» читали рассказы Михаил Цетлин и Толстой. Все дружно рассмеялись, когда после выступления Алексея Николаевича Буковецкий сказал:

— Вы читаете так, точно причастие подаете…

Иван Наживин тряс руку Бунину и со слезами искреннего смирения произносил:

— Простите, милый Иван Алексеевич, что прежде хаял я вас повсеместно, можно сказать, ненавидел. Все от нашей крестьянской серости. Имени вашего слышать не мог. Все считал, что вы крестьянство наше зазря ругаете. А теперь читаю вашу «Деревню» и дивлюсь: как это вы, городской барин, правильно видели наши неустройства, а я, крестьянин природный, от сохи отъятый, не зрел!.. Сожгли односельчане, ироды окаянные, избу мою, говорят, что я нехристь, коли с отлученным от церкви Толстым познался. Это поп-пьяница, собака гнусная, подучил их.

Пришло известие, что Колчака назначили Верховным главнокомандующим.

В порту спекулянты перекупали у иностранных моряков ящики, даже не вскрывая их. Знали, что продадут содержимое, каким бы оно ни оказалось, во много раз дороже.

Видать, эти коммерсанты вдохновили Аверченко написать рассказ об одесситах, торговавших «сахарным диабетом»:

«— Тогда я вам скажу, что вы, Гендельман, не идиот, нет. Вы больше, чем идиот! Вы… вы… я прямо даже не знаю, что вы! Вы — максимум! Вы — форменный мизерабль! Вы знаете, что такое диабет, который есть у Канторовича „сколько угодно“? Это сахарная болезнь.

— Что вы говорите? Почему же вы сказали, что весь диабет проходит через ваши руки?

— А… Если я еще час поговорю с таким дураком, то через меня пройдет не только диабет, а и холера, чума и все вообще, что я сейчас желаю на вашу голову…»

В газете появился фельетон Дон-Аминадо:

По вечерам, как обычно, собирались вместе — Буковецкий, Нилус, иногда заходил врач Иван Степанович Назаров, супруги Толстые и Цетлины, еще кто-нибудь.