Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Зайцев кивнул. Юлий твердо сказал:

— Ни-че-го доброго ни одна революция никому, запомните, Борис Константинович, ни-ко-му не принесла и не принесет. И все усилия декабристов — этих чистейших людей, — террористов — этих выходцев из ада, — нас, демократов, ни к чему хорошему не приведут. Наши усилия, наша жизнь — все пошло насмарку. — И он снова надолго замолчал.

Желая ободрить Юлия, Зайцев стал утешать его:

— Да все образуется! Еще встретимся с Иваном, погуляем…

Юлий отрицательно помотал головой:

— Нет, мне Ивана уже не увидать. Я скоро умру.

— Приходите к нам в гости! — позвал Зайцев.

Через несколько дней они вместе обедали в Кривоарбатском переулке. Зайцевы уже были «уплотнены». В бывшей собственности — громадной семикомнатной квартире — им оставили одну крошечную комнатушку. Жена Вера Николаевна здесь готовила, стирала, сушила, дочь делала уроки, а Борис Константинович писал рассказы. Теперь место на столе было расчищено, и Юлий съел тарелку супа с маленьким кусочком мяса.

…Мысли о смерти не покидали его.

Осень напомнила о себе ночной прохладой и опустевшим пляжем. Бунины условились с Буковецким: они будут снимать две комнаты в его владении под номером 27 по Княжеской улице.

Вера писала родным:

«Квартира очень красивая, со вкусом убранная, много старинных вещей, так что с внешней стороны жизнь будет приятной, а с внутренней — увидим. Кроме платы за комнаты, все расходы по ведению дома и столу будем делить пополам. Деньги, взятые из Москвы и полученные в Киеве, приходят к концу. Ян… очень озабочен, одно время был оживлен, а теперь снова загрустил. Писать не начинал. Последний месяц он берет ванны, много гуляет, но вид у него почему-то стал хуже. Вероятно, заботит предстоящая зима, а теперь и здоровье Юлия Алексеевича». (Это послание Вера Николаевна отправить не сумела. Оно было обнаружено после ее смерти в семейном архиве.)

Но не успели Бунины воспользоваться этим комфортом: их комнаты заняли офицеры оккупационных войск. Ивана Алексеевича это привело в бешенство. Он готов был взять дом приступом, но… до конца октября пришлось мерзнуть на даче.

Терзало Бунина и неведение: власти запретили переписку с Советской Россией, и у него не было новостей от Юлия. Но вот с оказией получил весточку… и огорчился еще больше. Знакомый писал: «Юлий осунулся, почернел, глаза ввалились».

— Почему он не обратится к Горькому? Наша давняя дружба с ним вполне это позволяет, — удивлялся Бунин. — И к Юлию Алексей Максимович всегда хорошо относился. Эх, — вздохнул он, — я знаю Юлия: он никогда ни у кого помощи просить не станет, лучше с голоду помрет. Впрочем, Горький так многим помогает по своей охоте — я это лучше других знаю, что мог бы сам о Юлии побеспокоиться. Нет, этого равнодушия к Юлию я не прощу!

«Мне грустно, что все так случилось, так как Горького я любила. Мне вспоминается, как на Капри, после пения, мандолин, тарантеллы и вина, Ян сделал Горькому такую надпись на своей книге: „Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить вас“… Неужели и тогда Ян чувствовал, что пути их могут разойтись, но под влиянием Капри, тарантеллы, пения, музыки душа его была мягка, и ему хотелось, чтобы и в будущем это было бы так же. Я, как сейчас, вижу кабинет на вилле Спинола, качающиеся цветы за длинным окном, мы с Яном одни в этой комнате, из столовой доносится музыка. Мне было очень хорошо, радостно, а ведь там зрел большевизм. Ведь как раз в ту весну так много разглагольствовал Луначарский о школе пропагандистов, которую они основали в вилле Горького…» (Дневник Веры Николаевны, 20 октября 1918 года.)

Бодро стуча подбитыми подметками по булыжной мостовой, австро-германские войска в ноябре 1918 года покидали Одессу. В порту на смену им высаживался англо-французский десант.

Сначала среди обывателей это вызвало легкий переполох. Но особых перемен не последовало. Как и прежде, по ночам раздавались вопли ограбляемых, к стенке ставили «саботажников», цены на базаре продолжали расти.

Жизнь входила в колею. Колея была шириной в братскую могилу.

Зима 1918/19 года выдалась страшная. Топить было нечем, и в доме Буковецкого, куда Бунины все-таки перебрались после ухода австрийцев, держалась лютая стужа.

На Одессу вновь наступал Петлюра, с ноября восемнадцатого года ставший членом Украинской директории.

Жизнь словно остановилась. Каждый день был заполнен голодом и страхом.

Тринадцатого декабря Иван Алексеевич решил прогуляться по улицам Одессы. Едва он надел пальто, как на пороге квартиры появилась Вера. Она замахала руками:

— Ян, куда тебя несет? Твое безрассудство меня удивляет! На улицах стреляют, раздевают. Сейчас Буковецкий рассказал, что нынешним утром соседка — преподавательница музыки, ты ее знаешь, ходила в шляпке горшочком и с белыми цветами на тулье — отправилась на рынок. Так ее раздели и зарезали. И все это на глазах у публики.

— А как же иначе? На днях из тюрьмы выпустили восемьсот уголовных. Теперь убивать будут среди бела дня. Это нарочно, чтобы окончательно запугать обывателя.

— Надо сидеть дома…

— Бандиты не затруднятся и на дом пожаловать, — усмехнулся Бунин. — Все нынешнее мне напоминает Москву большевистскую, из которой спасались. Но куда теперь бежать? Мы у последней черты…

Вера вздохнула:

— Цетлины правильно говорят: следует перебираться в Париж.

— Кто нас там ждет? Но мы уедем при первой возможности домой, в Москву!

— Опять к большевикам? — ужаснулась Вера. — Жить в государстве, которым правят уголовные типы — Троцкий, Ленин, Зиновьев? Нет, лучше утопиться в море.

Бунин ничего не ответил, но крепко задумался.

Бунин вышел на улицу, добрел до Ришельевской. Здесь, забравшись на грузовик, заикаясь, с обильной слюной во рту, яростно поблескивая стеклышками криво висящего пенсне, кричал какой-то ушастенький горбун:

— Все силы, граждане, отдадим на борьбу за светлое будущее свободного народа! Смерть узурпаторам! Встанем как один за святые заветы демократии, интернационализма и Карла Маркса! Ура, товарищи…

На грязный бумажный воротничок сзади высоко вылез широкий галстучек. На узких, по-туберкулезному слабых плечах — пальтишко, усыпанное перхотью.

Подобных говорунов, призывавших то к «самостийной Украине», то к «всемирному братству под знаменем партии большевиков, льющих собственную кровь за всемирное счастье», кадетов, эсеров и прочих на улицах Одессы развелось несчетное множество. При этом каждый утверждал, что только та партия, которую он представляет, борется «за свободу трудящихся».