Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Да, жена Горького человек душевный, многим помогает. А Юлий с нами едет?

— Сомневаюсь! Ему жаль расставаться со своей прекрасной библиотекой, да и квартиру если бросит, то ее тут же займут большевики. Но Юлий рассчитывает на какие-то благие перемены — или большевиков скинут, или они сами исправятся.

— Черного кота не отмоешь добела.

— Брат всегда был романтиком. Так что, Вера, скоро будешь ходить на Привоз за парными цыплятами и купаться в Черном море.

Двадцать третьего мая 1918 года было тепло и солнечно. Золотые купола церквей сияли радостью наступившего лета. Буйно распустилась зелень, разлапушились изумрудные листы, за низкими палисадниками разбросала яркие пятна сирень.

У Никитских ворот, в церкви Большого Вознесения, ударили колокола, медовый звук сладко поплыл над крышами. С шумом взмыла в прозрачную синь стая ворон, издавая тревожный клекот.

В коляске, нагруженной чемоданами, восседал в гороховом пальто почетный академик Иван Бунин, рядом притулилась супруга Вера.

На Савеловском вокзале, как и было условлено, Бунин отправился в зал ожидания. Здесь в жуткой толчее среди солдат в грязно-бурых, пропахших табаком шинелях, крестьян с необъятными мешками, горожан с корзинами и чемоданами он увидал Юлия и Екатерину Пешкову.

— Вам, Иван Алексеевич, повезло: вы едете в санитарном эшелоне для пленных немцев, в вагоне для медперсонала. Немцев везут менять на наших. — Вздохнула. — Только придется подождать. Посадка начнется ближе к вечеру.

…Поезд тронулся лишь в час ночи. Юлий стоял против закрытого грязного окна, одинокий, печальный, до нитки промокший от разразившейся вдруг грозы. Его толкали мешками, цепляли чемоданами, а он окаменело глядел в окно, за которым виднелось лицо брата. На лице Юлия застыла безнадежность, словно он чувствовал, что скоро могильная черта перечеркнет его жизнь и он никогда не увидит любимого брата, не узнает о его мировой славе.

Лязгнули буфера, состав вздрогнул. Мимо окна поплыл перрон. Слабым розовым светом отразились окна станционных построек. На душе было скверно.

— Когда вновь увидим Москву? — спросил он жену.

Та не могла вымолвить ни слова, лишь прижимала платочек к покрасневшим глазам.

Он попирал былое, но отрады вовсе не испытывал. Увы, жизнь — это далеко не всегда поэтические построения.

…Москву он больше никогда не увидал.

Итак, Бунин держал путь в Одессу. Знатоков железнодорожных коммуникаций пусть не смущает выбор вокзала. В то бурное и весьма нескучное время путь к южному порту пролегал через Оршу, Жлобин и Минск.

Поезд шел с вооруженной охраной, весь затемненный, мимо таких же затемненных станций, оглашавшихся порой дикими, пьяными криками. Бунин вдыхал сложный запах карболки, картофельного пюре и паровозного дыма.

Его плечо тронула Вера:

— Ян, может, чай выпьешь?

«Чай, чай…» Он вспомнил чай в трактире Соловьева в Охотном ряду, куда он как-то зашел с Алешкой Толстым. По залу не ходили — летали! — половые в белых косоворотках, с красными поясками о двух кистях, на столах весело сияли громадные блестящие самовары.

Кого здесь только не было! Купцы, между парой чая ладившие тысячные дела; богатыри — ломовые извозчики, согревавшие свое бездонное нутро китайским бандерольным; нищий, настрелявший у Иверской часовни синенькую, а теперь пьющий чаек с филипповским калачом и халвой, которую он достает грязной обезьяньей ладошкой из жестянки. На жестянке написано: «Паровая кондитерская фабрика братьев Максимовых в Москве»; и даже невесть откуда затесавшиеся сюда две дамы, благоухающие «Убиганом» и «Гризелией» (тридцать шесть рублей флакон фирмы «А. Ралле и К°»), хотя дамам было не очень прилично заходить в трактиры.

Писатель должен знать все, каждую мелочь, на которую обычно и внимания никто не обращает. Те же московские вывески! Какие красавицы вывески были на Мясницкой — «Первоклассные чаи всех сортов торгового дома С. В. Пер-лова» или «Шляпочная мастерская И. В. Юнкера» с забавной рожицей в военной шляпе с развевающимся султаном. На Божедомке — «Хлебное заведение Титова и Чуева». Гигантский магазин — универсальный! — в доме под номером 2 на Петровке — «Мюр и Мерилиз». И на каждом углу — «Керосин и минеральные масла И. Н. Тер-Акопова».

Пройдет всего два года, и безутешные владельцы ценных бумаг концессии Тер-Акопова будут осаждать биржи Европы и Америки в надежде получить за них хоть какие-нибудь гроши. Увы!..

Сгинут куда-то Титов, Чуев и даже знаменитые Шустов, Сиу и Абрикосов с сыновьями. Останется на Мясницкой чайный магазин, но никто не будет помнить фамилии его славного основателя Перлова, завязавшего торговлю с далеким Китаем еще во времена Екатерины II. Впрочем, так ли уж это давно было?

«Чай, чай…»

Все было. Ковровые сани, речи, полные изящных оборотов и неумеренного восхваления.

Были своего рода застольные Цицероны. Совершенно забавный случай произошел с Мережковским, непревзойденным талантом в произнесении тостов, как он сам о себе думал.

Однажды в Петербурге, году в десятом, после какой-то опереточной премьеры собрались большой компанией на Садовой в ресторане «Гостиный двор».

Пробки шампанского салютом взлетали ввысь. Заздравные речи произнесли Шаляпин, Горький, Леонид Андреев, любимец публики и дам, только что вышибавший слезу своим пением бархатный тенор Михаил Вавич, еще кто-то…

Очередь дошла до Мережковского. Тот начал говорить, играя голосом, томно заводя глаза, сладко улыбаясь актрисам, сидевшим вокруг:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Какой чудный повод собрал нас сегодня вместе! Нынешний спектакль явил собою вершину достижений музыкальной, вокальной и артистической культуры. Какие таланты блистали сегодня на сцене, как восхищались ими мы, преданные поклонники Мельпомены!

Мережковский перевел дыхание, поднял бокал, и шампанское плеснуло через край.

— Но нужен ли какой-нибудь особый повод, особый, так сказать, мотив, какая-нибудь уважительная причина для произнесения здравицы, когда мой взгляд кругом сталкивается с пылающими взорами героинь вечера, блиставшими нынче на сцене своими талантами, блистающими за этим обильным столом своей удивительной красотой? Нет, господа, все остальное меркнет перед этим чудом природы — женскими чарами, как меркнет светило, опустивши свой златой диск за край небосвода. Искрометные глазки наших восхитительных дам и искрометный напиток в хрустальных сосудах едва слышным, но властным шипением напоминают нам, что бесценна каждая минута на этой земле, что «бутылки рвутся в бой» и «пробки просятся ввысь»… Впрочем, как сказал поэт: