Леонид Дайнеко - Железные желуди

- А у нас же гостят сродственники, - вспомнил вдруг Эдивид. - Комарье мы болотное, коль забыли об этом.

Давспрунк хлопнул в ладоши и приказал слуге:

- Пусть приведут сюда Войшелка. И княжна Ромуне пусть пожалует.

У Далибора невольно вздрогнули веки. Но никто в весе­лом и хмельном застолье этого не заметил, да и не хотел: ничего замечать. Был мед, было вино, было дымящееся мя­со и была песня. Всего в избытке. Женщинам уже не терпе­лось одарить лаской отважных муженьков, едва те выйдут из-за стола, А что еще нужно человеку, особенно если впе­реди мрак тревожных дней, если не знаешь и не можешь знать, на каком шагу и на каком вдохе вопьется в твою плоть смертоносный металл?

Далибор почему-то вспомнил, как шли через холодное уже болото, как оскальзывались и словно повисали над бездной ноги: даже пот на лбу выступал и подкатывала тошнота, пока найдешь, нащупаешь под водою спаситель­ную стлань. В какой-то момент из чахлого кустарника до­летел громкий хруст - все увидели старого лося. Он тоже пробирался на сушу. Особенно опасные зыбучие места проползал на животе, далеко выбрасывая перед собою пе­редние ноги.

- Чуть ляжет зима, схватится льдом болото, мы перейдем его и голыми руками возьмем Миндовга, - сказал Эдивид.

В это время дверь отворилась и в покой втолкнули Вой­шелка. Руки у него были связаны. Над левым глазом трёхрогой звездой густел синяк. Сквозь разорванный рукав ру­бахи светилось тело. Сын Миндовга с презрением оглядел присутствующих. Ему и в голову не пришло уставиться взглядом в пол, как обычно делают пленные, особенно зная, что их привели не для того, чтобы погладить по го­ловке и попотчевать чем-нибудь вкусным. Попотчевать, из­вестно, могут, швырнув, как собаке, обглоданные кости со стола.

- Ну, что скажешь, кунигас? - приняв напыщенную - руки в боки - позу, с издевкой спросил Эдивид. - Вас же там, на болоте, было уже два кунигаса: твой папаша и ты.

Эдивид, а вслед за ним и Товтивил захохотали. Давс­прунк молчал, сверля племянника вопрошающим взглядом. Казалось, он испытывает некоторую неловкость.

- Развяжите меня, - не попросил, а потребовал Войшелк.

- А вы с отцом Рушковичей развязывали, когда резали их, как свиней? - вскочив из-за стола, подбежал к Войшелку Эдивид. Он, Эдивид, был широк в плечах, но сухопар. "Похотливый петух всегда в чреслах сух", - говорили о нем, имея в виду неумеренное пристрастие княжича к слабому полу.

Войшелк высокомерно молчал. Тут подал голос и Товти­вил:

- Дошло до нас, что ты заодно с твоей маменькой, твер­ской княжною, к Христу душой обратился, а о Пяркунасе забыл. Говорят, молитвы день и ночь бубнишь-нашептываешь. Как бы и нам их послушать?

Товтивил, дурачась, скривил в усмешке большой рот, приложил к уху ладонь. И вдруг Войшелк, побелев лицом, тихо, но очень внятно заговорил:

- Обрати ухо Твое ко мне, Христа Бога моего Мать, от вершин многия славы Твоея, Благословенная, и услышь стенание конечне, и руку ми подаждь.

Далибор вздрогнул: рутский княжич творил молитву за упокой души.

- Не отврати от мене многия щедроты Твоя, не затвори утробу Твою человеколюбивую, но предстань ми ныне и в час судный помяни мя.

И христиане, и язычники притихли, словно онемели: та­кие слова произносятся единожды в жизни.

- Развяжите его, - нарушил тишину Давспрунк.

И тут вошла Ромуне. Увидев брата, просияла от радости, бросилась к нему, обняла:

- Братик ты мой! Соколик!

Войшелк метнулся ей навстречу:

- Сестричка! Кукушечка!

К этим горячим словам, вырвавшимся у них одновре­менно, остался бы глух разве что камень. Человеческое сердце, каким ни будь его обладатель, где-то в самой своей живой глубине всегда, пусть даже неосознанно, отзывается на боль, заключенную в них. И уж подавно тут не могло не встрепенуться литовское сердце, потому что испокон веков в литовских песнях-дайнах девушка именуется кукушкой, а юноша - соколом или ястребом.

Выхваченные злою рукой из теплого родительского гнезда, стоя в окружении врагов, они, брат и сестра, крепко обнялись да так на какой-то миг и застыли - явор и калина, дубок и березка. Что бушевало у них в душах? Что проно­силось у них в памяти? Невозвратные дни детства, синие летние реки, белые пушистые облака, нестрашные дожди и безобидно-золотые молнии - весь тот громадный зеленый, солнечный мир, в котором когда-то жили они, доверчивые маленькие люди, вместе бегавшие по росе, по цветам, бе­гавшие босиком, голышом: чего стыдиться, если вы дети, если вы брат и сестра?

Вдруг Ромуне увидела за столом Далибора и, кажется, готова была упасть. В темно-зеленых глазах пробежали, сменяясь, удивление, недоумение, потом отчаянье и, нако­нец, горькая обида. А может, ледок, застекливший ее глаза, был уже знаком ненависти?

- Вот и увиделись, - с какой-то даже нежностью сказал Давспрунк. - Садись, Ромуне. Садись и ты, Войшелк.

Но те не сдвинулись с места. Давспрунк растерянно по­смотрел на своих сыновей.

- Не так с ними надо разговаривать, - процедил сквозь зубы Эдивид. - Они наши пленники. А где это видано, что­бы пленник сидел с хозяином за одним столом? - Он по­вернулся к Ромуне. - Вчера мы послали твоему отцу пись­мо. С голубем. Осталось два дня. Если он проглотит язык и не даст никакого ответа, этого, - показал глазами на Вой­шелка, - зарежем, как по его, Миндовга, милости зарезали Рушковичей. А тебя... - Эдивид на миг умолк, холодно ус­мехнулся. - У нас немало молодых неженатых конюхов.

При этих словах кунигас Давспрунк виновато и чуть ли не испуганно вздрогнул, сгорбился, втянул голову в плечи и стал похож на свернувшегося в клубок ежа. Товтивил в знак согласия с младшим братом тряс короткой черной бо­родой. Далибор и воевода Хвал молчали. Костка же вдруг налился кровью, поднялся над столом и заговорил:

- У нас в Польше - а я, да будет вам известно, лях - млодых и пригожих девчат не обижают и в обиду не дают. А цурка кунигаса Миндовга, - он низко поклонился Ромуне - така ест: млода и пригожа. Это во-первых. А во-вторых, можно воевать кунигасу против кунигаса, у нас тоже князья воюют, но нельзя воевать против безоружных, тем более девушек и женщин.

Высказав все это и еще раз поклонившись Ромуне, лях с достоинством сел. Эдивид с изумлением, растеряв вдруг всю свою решимость, смотрел на него. Все в нем так и кри­чало, так и норовило вырваться вопросом: что за диковин­ная птаха залетела за наш стол? Однако он промолчал.

Ромуне с Войшелком вывели, и снова полилось вино.

- Не даст ответа Миндовг, я его знаю, - безнадежно вздохнул Давспрунк.

- Ждем еще два дня, - подбадривая себя, поднял чашу Эдивид.

- Я его знаю, - повторил Давспрунк. - Замухрышка замухрышкой был, когда мы, мальцами еще, без штанов в ба­ню бегали, но упрямец, каких свет не видел. Однажды набрал целый подол грибов и, чтобы знали, что все это он один, чтобы никому из нас, братьев, ни толики от его славы не перепало, съел их сырыми, пока шел из лесу домой. Чуть не помер, бедолага.