Леонид Дайнеко - Железные желуди

Снова вспомнились темно-зеленые глаза литовской княжны, словно выступили из тумана. Далибор вдруг по­нял: если окажется, что погибла или подверглась насилию Ромуне, безрадостной и ненужной, как трухлявый лесной гриб, станет его жизнь. Что же предпринять? Он сделал единственно правильное, что оставалось в его положении, - пошел к Миндовгу. Кунигас поможет распутать этот убий­ственный клубок. В мыслях он молился и Христу, и Огню-Ворожбитичу, чтобы не отступились от Ромуне и от него, Далибора.

Миндовг, показалось, ждал новогородокского княжича. Неизменный Козлейка натирал ему, голому по пояс, спину пахучей светло-коричневой мазью, которую зачерпывал се­ребряной ложечкой из граненого, красного стекла флакончика. Через всю заросшую черным волосом, полноватую грудь кунигаса шел длинный извилистый шрам.

- Это последняя их победа, - едва увидев Далибора, за­говорил Миндовг. - Последний укус гадюки, болезненный, но не смертельный. Сюда уже идут верные мне войска. За меня Новогородок.

- Новогородок за тебя, кунигас, - без раздумий подтвер­дил Далибор.

Это еще больше распалило Миндовга:

- Под моими знаменами соберется вся Литва, и никто больше не посмеет поднять руку на священный дуб.

"Жернас, пока ты произносишь эти слова, поднимает на него не руку - рыло", - пришло вдруг Далибору в голову, и он долгим, испытующим взглядом посмотрел на Козлейку, продолжающего усердно мять и оглаживать спину кунига­са. Зачем, интересно, сдался Козлейке этот ненасытный ка­бан, этот Жернас? Чтобы испытывать блаженство от созна­ния, что даже со святыней он, такой, казалось бы, тщедуш­ный и незаметный, может делать все, что ему заблагорассу­дится?

- Они не любят меня, а я не люблю их, - говорил между тем кунигас, имея в виду своих многочисленных недругов. - Да за что их любить? И разве можно любить крысу, пау­ка? Разве можно любить вот этого мерзкого предателя, ко­торый хотел отравить меня с семьей и сбежать к Давспрунку? - Миндовг резко дернул за какой-то шнурок, и взгля­дам предстал дальний угол светелки, до этого завешенный плотным черным пологом. Далибор увидел еще не старого, не седого, а светловолосого человека в изорванной одежде, с разбитым в кровь лицом. Человек стоял на коленях, руки его были связаны за спиной сыромятным ремешком. Тяже­лая даже на глаз сума висела у него на шее, тянула голову к земле. - Гедка, мой бывший боярин, - разъяснил Миндовг. - Хотел, собака, драпануть через болото. И побежал уже, да был схвачен. - Тут кунигас благодарно взглянул, на Коз­лейку. - А перед этим, как лиходей и последний тать, налил в княгинин кубок вина и сыпанул в вино горсть отравы.

- Клянусь богами, клянусь Пяркунасом: я не сыпал, - за­говорил вдруг Гедка, и голос его был довольно дерзок, не в пример жалкому, униженному виду. - Не видел я никакого кубка, никогда не брал его в руки. Я взял только свое се­ребро.

- Вот это серебро и потянет тебя на дно болота, - сурово сказал Миндовг.

- Так уж мне на роду написано, - вздохнул Гедка и со смелостью отчаянья сверкнул глазами. - Это все твой Коз­лейка, твой шептун плетет свою паутину. Опомнись, пока не поздно, кунигас. Посмотри вокруг живым глазом. По­помнишь мои слова: кровь ударит из могил ключом и сам ты захлебнешься в ней.

Миндовг молчал: знал, что обвинительная речь пленника не останется без ответа.

- Ах, Гедка, Гедка, бедный Гедка, - тихим, сочувствен­ным голосом начал Козлейка, закрывая изящной, в форме цветка крышкой красный флакончик. - Как ты посмел сво­им грязным языком честить того, на кого не вправе даже глянуть? Миндовг один, а вас что комаров на болоте. Ты мог умереть прямо сейчас, унося в целости свою шкуру. А умрешь только через три дня, и все эти три дня и три ночи тебя будут поджаривать на угольях. Ты сам выбрал свою судьбу.

Гедка, выслушав этот приговор, глухо застонал, в отчая­нье встряхнул светловолосой головой...

- Кунигас, где твоя дочь? Где Ромуне?

- А ты что-то слышал о ней? - встрепенулся Миндовг. Когда же понял, что Далибор ничего не знает о судьбе княжны, горестно вздохнул, сцепил в тревожном раздумье тяжелые руки. Потом, через силу выговаривая слова, ска­зал, словно пожаловался самому себе: - Не прилетела моя пчелка.

И умолк, свел тяжелые веки.

Далибор смотрел на кунигаса, на этого сильного и в то же время слабого человека, на обветренную кожу щек, на темную с рыжиной бороду, на загорелые цепкие руки ("Видеть не могу мужей с белыми руками!" - воскликнул как-то Миндовг), и душа его пребывала во власти самых противоречивых чувств. Кунигас, сколько он, Далибор, помнит себя, борется за свои стены, свою вотчину, свою державу, но не упускает случая заполучить толику от чу­жого богатства. Живет по закону темных владык и рыб: большие пожирают маленьких.

- Не верю, чтоб она попала к ним в руки, - ожил вдруг Миндовг и чуть ли не забегал по светелке. - Она моя дочь: умная и хитрая, как лиса. Затаилась в пуще, забилась в какое-нибудь дупло и ждет, пока я приду на выручку. - Однако, поостыв, трезво и внимательно все взвесив, опять сел. - Прямо в сердце ранил меня Давспрунк. Гарпун, как в хребет рыбине, всадил. И этот гарпун - моя Ромуне, Что ж ты натворила, до­ченька? Как быть мне, отцу твоему и кунигасу?

- Надо послать гонцов в Руту, - предложил Далибор.

- Искать мира с Давспрунком? С Товтивилом и Эдиви­дом? Нет уж! Лучше съесть свои собственные волосы. - Миндовг снова вскочил, но тут же и сел со словами: - Пусть бы ты сейчас была мертва, дочка.

Он остановившимися, какими-то белесыми глазами по­смотрел на Далибора, но, понял княжич, не увидел, не за­хотел увидеть его.

Так ни с чем и воротился Далибор к своей дружине. Всю ночь ему снилась заплаканная Ромуне и словно бы куда-то звала.

А утром прилетел в болотный городок голубь. Сел на конек Миндовгова нумаса. Все сразу догадались, что птица ручная, обученная. Кунигасов лесник Альгимонт узнал го­лубя: именно с ним он не раз посылал из пущи в Руту и в болотный городок свои отчеты-реляции. Красную нитку привязывал к лапке - все хорошо, много зверья развелось, можно собираться на ловы. Синюю - надо выждать. Обож­женную, перепачканную сажей, - гуляет в пуще красный петух, горит пуща.

Альгимонт позвал голубя, и тот слетел с конька прямо к нему в руки. Побежали за кунигасом. К лапкам птицы были привязаны две легкие серебряные пластинки с головного убо­ра Ромуне. Причем одна была в целости, без всяких повреж­дений - вайделоты увидели в этом знак, что княжна жива и здорова. Вторая же оказалась погнутой, с грубыми вмятина­ми, с тремя глубокими рваными царапинами - следами ножа или меча. Вайделоты, с опаской поглядывая на Миндовга, заявили, что через три дня с княжной может произойти непо­правимое, вплоть до смерти.