Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

Обезумев, избранная ученица соскользнула с седла и бросилась бежать к Шимону. Один из всадников преградил ей путь и уже хотел было ее схватить, но в это время чья-то стрела, выпущенная неизвестно откуда, проломила ему нос.

Беглянка обернулась, чтобы узнать, кто ее спас, и увидела Лонгина. Палач Иешуа не только не хотел им навредить, но, наоборот, пришел на помощь. Он выпустил еще одну стрелу в римлян и бросился во весь опор к дерущимся, на выручку Шимону. Раненный в плечо зелот продолжал сражаться, но обрадовался такому подкреплению:

– Я тебе оставил несколько воинов, братишка.

Лонгин одновременно орудовал двумя спатами [18] Спата – длинный меч, был на вооружении у римской конницы, им наносили рубящие удары, а гладиусами, короткими мечами, была вооружена пехота. , нанося удар за ударом и заставляя противников отступать или даже падать на землю.

Воспользовавшись тем, что защитники Марии были заняты римскими стражниками, Савл пришпорил коня и поскакал к ней с копьем наперевес. Загнанная в ловушку женщина, отступая, споткнулась о чей-то труп и упала навзничь. Первое, что ей инстинктивно захотелось сделать, – это забрать свой мешок, но, увидев, что ее вот-вот растопчут копыта лошади главного стражника, она смогла лишь схватить копье и вонзить его в грудь скакуна. От такого резкого и сильного удара Савл вылетел из седла, но Марии не удалось вовремя отскочить в сторону, и лошадь навалилась на нее всем своим весом.

Шимон и Лонгин уже добивали своих противников, боровшихся за жизнь, когда сзади подскочил еще один римлянин и вонзил в спину зелоту копье, которое насквозь проткнуло несчастного и пригвоздило его к земле. Шимон поднял глаза на Лонгина и, захлебываясь кровью, пробормотал:

– Мария… спаси ее, братишка.

С этого момента началась настоящая резня. Взбешенный центурион безжалостно добивал оставшихся в живых. Он с такой жестокостью орудовал своим мечом, что у одних отлетали руки или ноги, а у других головы.

Воспользовавшись неразберихой, Савл схватил мешок Марии, вскочил на блуждавшего поблизости чужого коня и поскакал во весь дух. Тяжело дыша, Лонгин достал очередную стрелу и прицелился в удирающего.

Глухой щелк тетивы прозвучал как приговор.

Стрела пронзила левое плечо тарсийца, и он упал на загривок лошади, однако не свалился с нее.

Лонгина уже не интересовала эта мишень, он отправился осматривать место побоища в поисках Марии, но увидел только умирающих лошадей и корчащихся в предсмертных муках солдат. Сама мысль, что избранная ученица может быть в их числе, ввергла его в оцепенение. Он сделал глубокий вдох, затаил дыхание и…

И внезапно увидел ее, приваленную лошадью, каждое движение которой усиливало ее страдания. Грудная клетка женщины была продавлена и залита кровью. Превозмогая приступ тошноты, он ускорил шаг и добил животное, чтобы облегчить участь раненой женщины. Он попытался вытащить ее из-под лошадиной туши, но Мария остановила его.

– Подойди ко мне, центурион, – прохрипела она. – Мне уже… недолго…

Кровь стала вытекать у нее изо рта на подбородок. Лонгин опустился перед ней на колени, Мария взяла его измазанные кровью руки в свои ладони и пробормотала:

– Ты… пришел… ко мне… за прощением, не так ли?

Воин утвердительно кивнул, мучаясь от угрызений совести.

– Я… прощаю тебя… при одном условии, – едва выговаривала она. – Мой сын, Давид… Ты должен его увести…

У нее начались спазмы. Она стала биться в конвульсиях, но попыталась закончить фразу. Однако дальнейшие ее слова были уже беззвучны. Лонгин наклонился к умирающей и приложил ухо к ее устам, чтобы разобрать ее последние слова.

На последнем издыхании Мария прошептала то, что потрясло центуриона.

Иерусалим, Иудея

Легкий ветерок, дувший на восходе солнца над Палестиной, в долине Еннома, казалось, просил прощения за бурю, разыгравшуюся ночью. Сидя верхом на верблюде, Давид медленно двигался по дороге, ведущей в Святой город. Перед юношей открывался вид на мрачные укрепления Иерусалима, его пугающие крепостные стены рыжеватого цвета, украшенные зубцами, и неприступные башни. В это мгновение он вовсе не думал о том, что мать его накажет за то, что он сбежал из дому. Чувства, охватившие его при виде сотни тысяч паломников, стекавшихся, как и он, в город его мечты, возносили юношу на вершину блаженства.

Но когда Давид вошел в город через стрельчатые ворота, у него возникло странное ощущение. Узкие и шумные улочки, заполоненные людьми, валяющиеся повсюду нечистоты, зловонные испарения, пропитывающие одежду приезжих, – ничто из этого не показалось ему странным. Вновь всплыли воспоминания детства.

Он снова увидел своего отца, въезжающего на ослике через эти же ворота под крики ликующей толпы, вспомнил, как эти же мужчины расстилали перед ним свои плащи, чтобы не запылились его ступни, а женщины украшали его путь ветками акаций и пальм, как к нему сбегались сотни страждущих от разных болезней, эти срывающиеся от радости голоса, поющие во все горло псалмы:

Благословен Царь, идущий во имя Господне!

Никогда до того Давид не видел подобного сумасшествия. А еще он вспомнил, как в тот день испугался за своего отца, глядя на насупленные лица священников, стоящих на балконах Храма; да и сегодня его от этого бросало в дрожь.

Юноша потер глаза, прогоняя картины прошлого и возвращаясь в настоящее. Следовало найти место, где можно было бы оставить верблюда. На глаза ему попались довольно приличного вида конюшни, и, поторговавшись с хозяином, он оставил там животное за квинарий [19] Мелкая серебряная монета в Древнем Риме. в сутки. Стряхнув пыль со своего плаща, он двинулся пешком по извилистым улочкам города, выдержавшего тридцать восемь осад, в котором столько его соотечественников отдали жизнь за свою веру. Глядя на холм, что возвышался к западу от него, он увидел башню Антония, амфитеатр для игр и дворец Ирода, украшенный золотом и слоновой костью. Роскошь, поражавшая его, когда он был ребенком, теперь вызывала отвращение. Она олицетворяла страдания порабощенного народа, вынужденного жить по соседству с этим кричащим богатством, которым никогда не будет обладать.

Такое же чувство его охватило, когда он вышел на просторную эспланаду и перед ним предстал Храм. Здание длиной триста семьдесят метров и шириной триста десять. Огромная лестница из белого мрамора, ведущая к гигантским позолоченным стенам. Лучи солнца, отражавшиеся от них, ослепляли паломников и создавали божественную ауру вокруг этого строения.

Громадные размеры святилища должны были показывать, насколько почитаем Иегова. Но для Давида, как и для его отца, Храм превратился в рынок, которым заправляли двадцать тысяч священников и левитов, обосновавшихся в нем. Римские монеты считались ими нечистыми, поэтому их следовало обменивать, уплатив пошлину, в результате чего они теряли половину своей стоимости. Что касается жертвенных животных, то их можно было покупать только в Храме, где они продавались по цене в пять раз выше обычной. Всеми этими операциями заправлял синедрион. Меновщики, как и продавцы жертвенных животных, были всего лишь посредниками, исполнявшими поручения священников-саддукеев. Громадные состояния, которые эти «люди Божьи» сколотили таким образом, были лучшим объяснением их желания сохранять статус-кво и активно сотрудничать с представителями империи.