Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

— Женское Фашистское Движение,

— Союз Фашистской Молодежи,

— Союз Фашистских Крошек.

Всё, как водится, с заглавных букв.

Но вот странно, отмечал про себя Дед, чем больше Костя Родзаевский, русский фашист, употреблял жестких слов, тем меньше в его речи оставалось истинно русского. Для Деда потеря языка — дело нестерпимое. Жить можно только в родном языке, в его реках, в его живительных океанах, а Родзаевский перерождался, и это, конечно, началось с языка. Со всех этих «необретаемых болванчиков».

Черные усы, черная борода, голубые немигающие глаза.

Деньги? Для Родзаевского не играло роли, каким путем. Главное, на благое дело. Понадобится — и зарвавшегося Шаляпина обложим данью. Ты же не япс, не китаец, ты русский патриот. Открывай мошну. А не откроешь, сорвем концерт.

Нет, понимал Дед, на фашизме в Северную страну не въедешь.

Одно время в Харбине много говорили об атамане Семенове.

Григорий Михайлович ходит в китайском платье… Григорий Михайлович занимается восточной философией… Григорий Михайлович переводит стихи Тютчева на японский… В Тютчеве, говорили, Григорию Михайловичу особенно нравилось то, что сам поэт читал свои стихи напевно. «Да откуда вы можете знать такое о Тютчеве, Григорий Михайлович?» Отвечал: «Душой чувствую».

Поводил усами. Дружил с япсами. А то! Чите кто помогал держаться? Японцы. Веру в новый крестовый поход против большевиков кто поддерживает? Они же.

Однажды Дед провожал атамана.

Из ресторана. Ночью. Семенов ступал грузно.

Правда, не косолапил, а скорее подкосолапывал.

Вроде и нет такого слова, но все равно — подкосолапывал.

«Царь благодушный… — Оступался, подвертывалась нога. — Царь с евангельской душой… — Сплевывал. — С любовью к ближнему святой… Принять, державный, удостой… гимн благодарности простой…»

Стихи Тютчева, монгольский мат.

Атаман тяжело отдувал усы. «Ты, обнимающий любовию своей…»

Танд тамхи! «Не сотни — тысячи людей…» Байна уу! «Ты днесь воскрыльями ея…» Мат. Сплевывал. Снова мат.

«Благоволил покрыть и бедного меня…»

«Юолсон бэ? В чем дело, Григорий Михайлович?»

«Воскрыльями…» — никак не мог успокоиться Семенов.

Дед видел атамана (генерал-лейтенанта) всяким. И раздраженным видел, и в стельку пьяным, и орущим во весь голос, даже благостным, как однажды во Владивостоке в декабре двадцать первого. Там, на большом сборище в роскошном ресторане «Версаль», знакомили русских и японских журналистов. Цель благородная: сблизить боевую печать.

«Банкет прошел под знаком истинного товарищеского сближения».

Кстати, Дед на том сборище выступал от лица правой прессы, а отвечал ему известный корреспондент газеты «Хочи-Сумбун» — Ямаучи, левый. Хотя учителями японцев, сказал благостный Ямаучи, являются ныне англичане, американцы и французы, все же сердце России для них бьется громче. И объяснил: именно великая русская литература открыла японцам мир.

«В сыртах не встретишь Геликона…»

Китайская водка легко сбивает нормального человека с толку.

«В сыртах не встретишь Геликона, на льдинах лавр не расцветет…»

Атаман потел. Атаман прикосолапывал. «Хузгай язык, хугуур», — произносил вдруг напевно. Утирал лоб ладонью. «У япсов нет Анакреона, к корейцам Тютчев не придет…» Заключал: «Танд тамхи байна уу… Шашку бы мне…»

Усы вразлет. Приземист, тяжел.

Но ведь и Наполеон не торчал над толпой.

«Хузгай! — шумно отплевывался. — Хайхалзах!»

Дед понимающе кивал. С пьяными всегда интересно. У них мысли разъезжаются во все стороны, как копыта на льду. «Ничто не оживет, если не умрет». Под ногами шуршат сухие листья. «Шашку бы мне».

«Мышей рубить?»

«Не дразни».

Григорий Михайлович шумно помочился у сиреневого куста.

Здоров как бык. Пьяный, мощный. Неаккуратно заправил выбившуюся из-под пояса зеленую рубаху.

«Хурр!»

Генерал-лейтенант Семенов, атаман, а совсем недавно всего лишь хорунжий, родился в карауле Куранжа Дурулгуевской станицы Забайкальского казачьего войска. Там только горы и степь, ничего больше. Вырос в простоте, в пыли, в просторе. Потом Оренбург, юнкерское училище. Хорунжим бы и остался, если бы не нужда белого движения в людях смелых и понимающих.

Впрочем, адмирала Колчака атаман почитал бездарностью.

«В лужах ему барахтаться. Российское золото растерял».

Лукавил, конечно. Япсы (и не только) хорошо знали, в чьи руки попало растерянное адмиралом российское золото, ну а сам Григорий Михайлович знал об этом ничуть не хуже, чем япсы, потому и нянчились с ним.

До Большой войны Семенов занимался военной топографией.

При отменно хороших отношениях бывшего хорунжего с бурятами и монголами (с малых лет рос с ними вместе) дела шли хорошо. Со всем уважением, со всею точностью перевел с русского на бурятский, потом на монгольский «Устав кавалерийской службы», а потом Пушкина с Тютчевым.

Пусть знают то, что знаем мы.

Прилизанные редеющие волосы, наглые усы, глаза наглые.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» Петербургского поэта Блока ценил, но повесил бы; он сам знает, за что.

Гордился своими боевыми частями.

Вон пылят пешие колонны. Вон за ними пылит конная вольница.

Сам умел лихо при въезде в какое село на рысях подколоть свинью и еще у живой на скорую руку отхватить шашкой окорок.

«Шашку бы мне!»

Все мы — узники в Господе.

При этом все, конечно, за возрождение России.

Командир белого броневого поезда «Мститель» устроил драку в Хабаровске с пешими американцами — за возрождение России. В Харбине в кафе в упор застрелили белого полковника, неуважительно отнесшегося к атаману Семенову (хватит, мол, с нас феодализма), — за возрождение. В Чите открыто радовались расстрелу Верховного — тоже за возрождение.

В августе сорок пятого года опытный японский летчик, переправлявший атамана в некий пункт назначения, по ошибке (разумеется, по ошибке, кто будет спорить? — покачивал головой Дед) посадил воздушную машину на маньчжурском аэродроме, уже занятом советскими войсками.

Дед к слухам прислушивался.

О нем самом ходили разные слухи.

Пьет неумеренно. Увлекается чрезмерно.

Во Владивостоке увлекся «графиней» Ланской, на которую уже к тому времени было заведено не одно тайное дело, даже большевиками. В марте двадцать первого громко выступил на несоциалистическом съезде в том же Владивостоке, обещал братьям Меркуловым войти в тройку Приамурского правительства, правда, в итоге получил всего лишь должность уполномоченного по информации.

И прекрасно.

Тут же запустил «Вечернюю газету».

Тут же разработал и выпустил «Вестник Приамурского Временного Правительства», «Русский край», а к ним — «Известия Временного Правительства».