Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Бритоголового Хунхуза Дед явно выделял.

И так же явно он благоволил к Ольге Юрьевне.

Суровая юбка, приталенный пиджачок, орденские планки.

«У Ольги Юрьевны домик за Осиновой речкой… — незаметно шептал мне Суржиков. — Она выращивает тюльпаны… Луковицы ей привозят из-за кордона, договаривается с друзьями на флоте…»

По-походному выглядел только нанаец Исула Хор.

Круглолиц, молчалив, никакого намека на бороденку.

«У нас так заведено, — нашептывал мне Суржиков. — Если нашел в огороде кость, волоки в музей, если встретил на улице грамотного нанайца, веди прямо в Союз писателей».

Но Исула был не просто грамотный нанаец.

Он был настоящий охотник. И он был настоящий поэт.

Щурился на нас, на семинаристов, как на наглых болтливых белок, приглядывался, кого первым шлепнуть. Такой не промахнется. И Пудель, и Чехов, и даже Хунхуз выглядели рядом с ним типичными горожанами.

Волкова пришла. Зубы — светлого металла, кудряшкам под цвет.

У окна — настороженный Хахлов Николай Николаевич, ну прям монстр прокуренный. Что ни скажет, все слова, правда, какие-то надкусанные. Фра гра дра. Возраст. Ничего не попишешь. Последний выход на молодежные семинары. Вот Хахлов и выглядел настороженно, огрызался по пустякам. В стихах Волковой — полянки, ягодные места, птички, всякая философия, а Николай Николаевич всего этого не терпел, как вообще не терпел «и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла». Волкова, наверное, сама ужасалась, с кем она в поэзии конкурирует.

Скромно устроилась на потертом клеенчатом диване Нина Рожкова — бледная, плоская, в цыганском цветастом платье.

«Она, наверно, Шевченко любит».

«Почему?» — удивился Суржиков.

«Потоптал мороз цветочек — и погибла роза…»

«Помню».

Суржиков довольно фыркнул.

Стах ближе придвинулся, Леня Виноградский блеснул круглыми стеклами.

Но самым неукротимым был все-таки Коля Ниточкин. Время от времени его прорывало. Это правду говорят, что Дед привез в Москву какого-то потерянного в Шамбале профессора-партийца, или это неправда? Принимается любой ответ.

А камешек на колечке Ольги Юрьевны драгоценный?

А Игорь Кочергин почему все время вспоминает про кошку?

А зачем Деду трость такая тяжелая?

А почему Хунхуз уклоняется от разговоров о великих тайнах космоса, об Атлантиде, о снежном человеке? Это же такие наболевшие для каждого исследователя вопросы.

А Чехов Андрей Платонович — он правда родственник классику?

А еще в городе говорят, мучился Ниточкин, он сам слышал, может, на рынке, что одного нанайского поэта (его стихи переводила Ольга Юрьевна) загрыз в тайге медведь. Вот как могло такое случиться? Где были соплеменники, читатели, партийная власть, милиция, наконец? Вообще, известны еще такие случаи, чтобы какой-нибудь известный писатель пал от лап хищника?

«Нет, не прощу я Евтушенке это, как Лермонтов ему бы не простил за то, что в девятнадцать лет поэтом он, гад, в Союз писателей вступил…»

Это Леня Виноградский прорезался.

Шорох перекладываемых бумаг. Внятный запах табака.

Черный Пудель, Дмитрий Николаевич, что-то нашептывал на ухо благосклонно внимающему Деду. Ольга Юрьевна негромко обменивалась мнениями с Исулой Хором, на тонком пальчике поблескивал светлый камешек. Хра фра дра — разогревался Хахлов, все же последний заход на молодежные семинары. Волосы Ольги Юрьевны собраны узлом на затылке, взгляд строгий. Герои ее очерков (я уже знал) всегда занимаются только серьезными делами: выслеживают в тайге строптивых медведей, таскают тачки на молибденовых рудниках.

«Начнем с вас», — указала Ольга Юрьевна на Пшонкина-Родина, и в писательской сразу воцарилась тревожная тишина.

Умел пугать людей Пшонкин-Родин.

Сказки Пшонкина-Родина — это вам не «Песнь о Роланде».

Сказки Пшонкина-Родина — это старинная дикость. Это древние века, далекие эпохи. Герои его сказок кормились только крупными лосями, их голыми руками не возьмешь, потому, наверное, и пригласили на первое обсуждение нанайца Исулу Хора как специалиста.

Короче, один охотник лося убил.

Вернулся на стойбище, жестами объяснил, где лежит добыча.

Убитого лося уважительно называл: чомон-гул, «большое мясо».

Это вам не хра фра дра. Тащите добычу на стойбище. Младшая дочь охотника тоже просилась пойти в тайгу. «С вами пойду. Помогать хочу. Хочу видеть».

Ей отказали. Но пока охотники собирались, она ушла. «О, Чомон-гул!» Нежная, как лапка ягеля.

А достигнув нужного места, порхлый снег смахнула рукой.

«О, Чомон-гул! О!»

Мохнатое лицо лося открыв, долго и жалостливо в черноту глаз смотрела.

В мертвую черноту глаз лося смотрела.

«О, Чомон-гул! О!»

Жалостливо сцепляла на груди пальцы.

Слеза сама выкатилась из глаз. «О, Чомон-гул! О!»

Когда отец стрелу из лука в лося послал, ему, наверное, худо сделалось.

Многое поняла. Без мяса домой вернулась. Сказала: «Не будем больше убивать зверя». Отцу, матери, сестрам, братьям, всем сказала: «Не будем больше зверя есть». И повторила, обойдя всех: «Никогда зверя больше не будем есть».

Слушая заикающегося, но уверенного в своих словах Пшонкина-Родина, Нина Рожкова (пока негромко) заплакала. Вдохновленный ее слезами Серега беспощадно продолжил.

Так жить стали.

Так голодать стали.

Так грызли корни, сосали мох.

Потом шамана позвали. Спросили: сколько терпеть такое?

Шаман взял бубен. Шаман камлал. Шаман ясно всем объяснил.

«Упомянутая девушка в черноту мертвых глаз лося долго смотрела. Шептала: о, Чомон-гул! О! Не спросив никого, жалостливо в черноту глаз смотрела. О, Чомон-гул! О! Упомянутой девушки слова д у хи лесные слышали. Сильно осердились. Так нельзя. Каждый в мире ест каждого, так наверху придумано. Слова упомянутой девушки сильно нарушили равновесие. Пока упомянутая девушка с нами, все будем от вечного голода умирать».

Совсем испугались.

«С этим что сделаем?»

Шаман ответил: «Убейте девушку».

Спросили: «Лучше ли станет?»

Шаман снова прыгал. Шаман снова бил в бубен.

Потом сказал: «Если все погибнем, лучше не станет».

Окружили девушку, дочь охотника. (Нина Рожкова уже ни от кого не прятала мокрых глаз.) Шумно отняли жизнь у девушки. После этого сказали: «Теперь пусть охотники за мясом пойдут».

Трое пошли. Поддерживая друг друга, пошли. И день не прошел, а уже убили и принесли лося. Костры развели. Вкусно пахло.

Плясали у костров, набирались сил.

Так снова убивать стали.

На этом Серега наконец остановился.

Дед одобрительно молчал. Нина рыдала.

Пудель и Хунхуз демонстративно разглядывали безмолвный гипсовый бюст сталинского лауреата. Ольга Юрьевна гордо голову вскидывала, посверкивал на ее пальце камешек. Теперь понимаете, кто написал «Песнь о Роланде»?