Владимир Москалев - Мудрый король

И вот однажды повстречала она троих бездельников. Молодые, ходят по городу хозяевами, всех задирают. Вначале они с ней по-хорошему: так и так, мол. Она – ни в какую. Они – с угрозами. Она пустилась от них бежать. Да не сумела. Догнали, схватили, затащили в какой-то двор, поиздевались над ней вволю и ушли. Но прежде перерезали ей горло, чтобы не разболтала никому. Но Жан все-таки узнал. Уж как, не знаю, соседи сказали или прохожие. Отловил он одного из этой троицы да и зарубил мечом в поединке. Потом второго. За третьим пришлось гнаться – оба на лошадях. И случилось так, что насильник вылетел из седла на самой круче реки. Выхватили они мечи и стали драться, а куча-то взяла да и поползла под ними в реку, на глубину. И они оба вместе с нею. Плюхнулись в воду и снова стали биться. И бились до смерти. Так и пошли ко дну оба… Сын, когда вырос, потом часто ходил на могилу к матери, да подолгу стоял и смотрел на воду в том месте, где круча та самая была когда-то… Такая вот история.

Что ж, пойдем дальше. Жаль, конечно, супругов. Так неожиданно сошлись, и столь печальная у них судьба… Но тут, слышно, кто-то говорит соседу за столом:

– Трубадуры? Где учатся? В замке богатого сеньора, в школе для знати. Что? Ну да, там они и могли получить образование.

Минуем это место. Неинтересно про труверов. Подойдем еще к двум дамам. Одна оживленно говорит:

– Ах, как можно хулить реликвии? Господь нашлет за это кару! Однажды – я была тогда совсем юной – прошел слух, что из реликвария аббатства исчезла голова святой Женевьевы. Вообрази, что сделалось при этом! Король Людовик пришел в бешенство и пообещал выпороть всех монахов, а потом изгнать их из аббатства. Хранителем раки был приор Гийом, и уж точно он не избежал бы наказания. Король приказал произвести расследование. И вот, когда все епископы и архиепископы вместе с королем пришли в реликварий и при них вскрыли ларь, то обнаружилось, что голова на месте. Приор от радости тут же затянул «Te Deum» [45] Тебя, Боже (славим)… и народ вместе с ним. Тут епископ Орлеанский как закричит: «Кто позволил петь „Te Deum“ без ведома архиепископа и прелатов? И чего ради? Подумаешь, обнаружили голову какой-то старухи, которую кто-то подсунул сюда». А приор ему в ответ на это: «Да, голова старая, но ведь и Женевьева умерла, когда ей было уже за семьдесят. А не верите, так велите развести костер, и я пройду через него невредимым со святой головой в руках». Епископ стал смеяться: «Да ради этой головы я и пальца не опущу в горячую воду, а ты собрался идти сквозь костер!» Тут архиепископ приказал ему замолчать и превознес усердие приора в защите святой девственницы Женевьевы. Говорят, после этого епископа Орлеанского Гарланда лишили сана, и он вскоре умер.

– Как же, да ведь он до сих пор жив! – возразила на это подруга. – Смотри, вон он сидит на другом конце стола. Старый, конечно, уже.

Может, и сидит, не станем спорить и разыскивать его глазами. Придет нужда – дадим ему слово. А пока остановимся возле аббатов. Их разговоры, конечно же, о своем. Слава богу, не о том, как их грабят и разоряют. Надоело уже, одни и те же жалобы, кого ни послушай.

– Святой Бернар из Клерво запрещал великолепие в церквах, – говорил аббат Тома де Шамбр. – Никаких мозаик, витражей, живописи и скульптуры. Ничто не должно отвлекать монахов от молитв. Только крест должен быть оставлен, да и тот простой, без позолоты, без всяких украшений.

– Это было давно, в самом начале правления Людовика Шестого, – возразил аббат Журден. – Нынче другие времена. Правда, капитул запрещает чрезмерную пышность. Три года назад он приказал уничтожить все разрисованные витражи.

– А в позапрошлом году аббатам и монахам запретили носить шелковые ризы, – прибавил аббат Рауль Дезиль.

– Может быть, прикажут даже убрать все иконы, кроме лика Христа, – отозвался Журден. – И напрасно, по-моему. Нечего нам, как в старые времена, состязаться друг с другом в умерщвлении плоти и аскетизме.

Послушаем ради любопытства труверов, сидящих в углу вместе с жонглерами и канатными плясунами. Похоже, у них перерыв. Один из них говорит, вернее, делится своими жизненными наблюдениями:

– Женщины постоянно вставляют одну и ту же фразу: «Ты меня любишь?» Будто больше нечего сказать. Если бы они знали, как противно это слышать от каждой из них! Недавно я устроился на сеновале с дочкой трактирщика. Молчаливая попалась, слова из нее не вытянешь. Ну, думаю, хоть эта не станет терзать мои уши. И что же? Не успели мы с ней и дело-то начать как следует, как она мне: «Ты меня любишь?» Только я это услышал, все у меня упало, как и не было. Говорю ей: «Ничего умнее тебе в голову не могло прийти? Лучше бы уж молчала». Она отвечает: «Но ведь сейчас самое время». Я ей на это: «Самое время сейчас делом заниматься, а не задавать дурацкие вопросы». В общем, послал я ее ко всем чертям с ее любовью. Помню, сказал: «Боже, зачем ты сотворил женщину, если она до сих пор не научилась говорить ничего, кроме этих трех слов? Это всё, на что у них хватает ума. Сколько лет миру, столько существует и женщина. И ни одна из них не выдумала ничего лучшего, как произнести эти глупые слова». А она мне в ответ: «Чем же они плохи?» – «Да только тем, – ответил я ей, – что вы, бабы, без конца их повторяете. Поройся у себя в мозгах, может, отыщешь что-нибудь другое?»

– И что же? – спросили его приятели. – Порылась она?

– Да, – ответил трувер, – и сказала, надув губки: «Значит, ты меня не любишь».

Компания встретила конец анекдота дружным хохотом.

Вернемся к Филиппу. С ним рядом Джеффри, сын Генриха. Филипп разгорячен, в чем-то убеждает собеседника, что-то доказывает ему:

– Рыцарь перестает быть этакой бездумной машиной с мечом в руке, способной лишь убивать. Он хочет отличаться ученостью, умением рассуждать. Я вижу, как герцоги и графы потянулись к книжным знаниям. Ведь они до сих пор понятия не имеют, кто такой, скажем, Плутарх или Сенека. Мои придворные дамы в этом отношении умнее своих мужей и кавалеров; на их фоне те выглядят обыкновенными увальнями, попросту дикарями, умеющими только кричать и махать дубиной. Они считают себя благородными, людьми высшей породы, а послушать их – совсем не умеют говорить, а если и говорят что-то, то о войне, охоте и турнирах. Моим дамам с ними скучно. Посмотри на мою сестру Маргариту, Джеффри. Она не отходит от Гарта, моего верного друга. Им есть о чем поболтать, ведь Гарт учился в монастырской школе, а потом и сам одно время учил школяров.

– Я тоже обучен письменности и чтению на латыни, Филипп. Умею даже считать.

– Я знаю, ты грамотен, владеешь словесным искусством, а потому уважаю тебя. К тому же ты вежлив, обходителен. Но таких, как ты, ничтожное число. А время не стоит на месте. Ведь что раньше ценилось в рыцаре? Сила, ловкость. Сейчас начинает цениться благоразумие. Оно позволяет человеку узреть пути, ведущие к Богу, как говорит мой Герен, заставляет действовать его осмотрительно, с умом. И оно присуще тем, кому Бог вручил меч для поддержания порядка в этом мире. Понимаешь, Джеффри?